Большая Тёрка / Мысли /
Deliberately and selflessly
I think searched between lines,
What is the hand not sedate
You threw to me in « kosterok . »
And it burnt infernal power,
Disturbing, exciting me:
I do not sleep vtoroju at night, —
For your image hardly breathing.
Also that me has excited
In image it? I do not know.
I on a nose pull a coverlet,
And it is strange, and heavy I sigh.
Silent someone's vision
Has slipped now for a portiere:
- «Well, hi, my ghost, —
You do not know again, whether that a measure?
Izydi, is faster izydi !
Yes that you have failed!
From dreams you of mine, Nemezida :
Back take away all dreams! .»
Шелестели травы,
капала вода,
прежде были нравы, -
а сейчас беда.
Раньше были Дамы,
а сейчас все, — «тёлки,»
прежде были мамы
у детей на ёлках.
Новыми словами,
вроде по «понятьям,»
нас пугают сами
фурии в объятьях.
Что же с нашим миром,
катимся куда?
Глупости в эфире,
в голове — трава.
Где же воспитанье?
Не видать его.
Что за наказанье:
кем для нас дано?
То ли мы детишек
научили так?
Не читают книжек,
и в Душе, — бардак...
На паркете Солнца луч
к нам заглянет из‑за туч,
и за шёлковой портъерой
будет лазать он без меры;
по кровати, по подушкам,
будет он скользить по ушкам,
по ресничкам и губам,
в гости к нам пришёл он сам;
разбудил он кошку Дашу,
разбудил он нашу Машу,
рассмеялся на подушке:
что ж шептал Тебе на ушко?..
Я много девушек знавал,
и был я ими занят очень:
остался мне сейчас штурвал,
ну и хондроз, — как между прочим.
А рано ль, поздно, как всегда,
найду себе я по наитию
скорее — Даму, и тогда
я буду рад, увы, — сожитию.
А что любовь?
Не в ней ведь дело.
Была бы кровь,
и с нею — тело!
Слова мои циничны, знаю,
но в облаках — я не летаю...
Как много девушек хороших,
и много ласковых имён:
а я люблю тех самых, взмокших,
что с магазина гонят вон.
Я знаю, шоппинг, это мило;
я знаю, смысла в этом нет:
какая Вас там держит сила
с утра до вечера? Там бред...
Спешу поздравить с «Валентинкой,»
вот в этом точно радость есть:
и Маш, и Вер, и даже Зинку;
любите нас, — мы рядом здесь!..
О чём мне с Вами говорить?
Я не привык, увы, страдать:
ни обещания дарить,
ни жрать, ни верить, ни гадать...
..Ах, как хотелось «бы» поверить
мне в Вашу искренность, мой Друг,
но Вы закрыли крепко двери:
сидите в крепости? Супруг?
Но он какое отношенье
имеет к Вам, ведь для него,
иное Вы назначив мненье, -
добро всё кинули давно?
Я помню день, когда вы вместе,
с балкона выбросив всю снедь,
кричали разом, и у тестя
вставал вопрос: — «Что поиметь?»
И он, сложивши скромно руки,
ногой чертил круги в углу,
и бормотал, но не от скуки:
- «Наверно, я от них уйду!»
Я знал, конечно, будет время,
настанет прежняя пора,
и он вернётся, солнце в темя!
Ведь то была — всего игра!..
Ах, эти женщины — коварны!
Развесив уши, верим, спим:
на сонном бреге пляжа Варны
мы бриллианты дарим им...
Светает, снова светает,
над лесом крадётся заря:
снег пушистый опять заметает
следы вновь мои без Тебя.
Над крышами города ветер
газеты гоняет с утра,
февральский мой день нынче светел,
но только опять без Тебя.
Проулки, дворы, подворотни
пройду я, надежду храня:
осталось шагов с полусотни,
но внове опять без Тебя.
Подъезда знакомые двери
с хрипотцей откроют проём:
хотел бы с надеждой поверить,
что входим в подъезд мы вдвоём.
На каждой площадке знакома
картина до боли в груди, -
на крыше соседнего дома
тоску Ты мою рассуди.
Светает, снова светает,
над лесом крадётся заря:
ну, что же мне очень мешает
шаг сделать вперёд без Тебя?..
Ни дня без чашки «Амбассадора»
возможно, вытерпеть б не мог:
он маета — и суть раздора,
но лечит душу мне, как «смог.»
Что по‑над городом стелится,
но не всегда, а иногда,
и закрывает мне столицы
её стеклянные глаза.
Когда‑нибудь, не в этой жизни,
сюда вернувшийся без дел,
хотел бы я увидеть призмы:
стеклобетонный «новодел.»
Но только б в центре их не видеть,
а по окраинам им — место:
мне никого бы не обидеть, -
хотел бы я признаться честно...
Очаровательные глазки...
Вы так безмерно хороши.
Пришли Вы к нам, видать из сказки, -
за поклонением Души.
Когда б не эта сигарета,
что портит фон любимый Ваш,
искал бы я у Вас ответа:
как мне попасть на Вернисаж?
Такая дивная улыбка
принадлежит лишь только Вам,
и сигареты Вашей дымка
так не идёт к иным глазам.
Ну, что же делать мне, Мадам?
Я не готов Вас полюбить:
ведь сигареты, как «Агдам,» -
здоровью будут так вредить...
Тишина в подъезде, дома,
тишина вокруг двора;
на берёзовых на ветках
вновь морозная игра.
За окном прилично — сорок,
а на градуснике — ноль:
он с ума сошёл, как ворог
вновь стремящийся пароль
Повыспрашивать, наверно,
в пробегающей толпе?
Сорок, сорок — это скверно:
так уж было в декабре.
И весной пока не пахнет,
ледяная горотьба:
дым из труб морозно чахнет, -
вниз стремится. Вот беда.
Я бегу и в ус не дую:
вдруг отвалится ещё,
а навстречу ветродую
подставляю я плечо.
Пляшут люди в остановке,
и автобусов всё нет;
у мороза есть обновки, -
их снимает он в обед...
Ты погоди меня спасать,
ещё не всё рассказано:
я не готов иным вновь стать, -
как было мне указано.
Пускай небрит, пускай забыт:
кому какая разница?
Не раздвигай окна софит, -
там солнце с утра дразнится.
На крыше там его осколки,
и голубей там колготня:
ты посмотри на эту чёлку, -
за нею лысина видна.
Мне плешь проела суета,
забыл давно о наслажденьи:
осталась только маета
в смешном моём стихосложеньи...
На не разобранном диване
следы отчаянной борьбы:
сосед здесь был мой, дядя Ваня, -
его оставлены следы.
Гонял девиц он по дивану,
и ножку враз его подмял:
но материть его не стану, -
спущу, наверное, в подвал.
О, бедный, бедный мой диван!
Ты дам не мало перевидел,
тебя латал я, как болван, -
но вот такого не предвидел.
Эх, холостяцкая ты доля,
в ней приключений очень много:
иной назвал бы это — воля,
другой же просто от порога
Бежал бы так, что только пятки
сверкали вслед, и никогда
не звал девиц плясать вприсядку,
на том диване. Вот беда
С моим случилась этим другом,
скрипел примерно сотню лет:
не ожидал он ни подругу,
и не веселья в тот обед...
Дружок, ты сильно не печалься,
тебе я ногу починю.
Давай‑ка к «теме» подключайся,
и разгони ты скорбь мою...
За поворотом есть барак,
лесные кручи,
а над бараком реет флаг, -
он самый лучший.
В овраге белом крутизна
на белом спуске,
и за оврагом тишина:
здесь захолустье.
Лыжня виляет вкруг горы,
и это внове:
летят белёсые пары, -
из носа, что ли?
Я, словно конь лечу,
но без уздечки:
я к вам попасть спешу
о, человечки!..
Настроение очень уж странное,
и сегодня, как ровно два дня:
я смотрю в эти губы жеманные, -
что ласкают, тревожа меня.
Непросто вот взять да и выбросить
знакомство сие, как всегда,
и просится сердце всё выспросить:
зачем же пришли Вы сюда?
Минутную слабость почувствовав,
мне рот закрывали рукой, -
и клялись мне в верности, чувствуя,
что может вот так же иной
На этом же самом он поприще,
даруя цветы, шоколад:
добиться чего‑нибудь большего, -
минуя любовный расклад.
И что же с того мне, жеманная,
пусть Вас и ласкает иной:
была бы проблема желанною, -
дружил бы и я с головой...
Её любил в такси «Рено»
на заднем кожаном сиденье:
бог мой, как было то давно
и, помню, было удивленье.
Покинув номер в «Beau Manoir,»
зашли мы в церковь у Мадлен;
потом вернулись в будуар,
и развлекались возле стен.
Париж, Париж, ты очень странный:
любвеобильный, как всегда;
любить тебя не перестану,
пока живу я, — никогда.
Твои дома, аллеи, парки
запечатлел я навсегда:
у Триумфальной брошу арки
монетку в рубль. И тогда
Вернусь сюда, наверно, скоро,
и позвоню я той Мадлен:
не разлучит нас с нею ссора.
Париж, Париж, ты — сладкий плен...
Над звонкою гитарой
блуждает вольная рука,
струна терзает слух мне старой
той Вашей песней, что легка
Из уст накрашенных стремится,
тревожит душу и томит,
и подневольною девицей
прижаться к телу всё спешит.
Лепечут губы сладострастно,
горит ночник над головой, -
и только мне совсем неясно,
что будет завтра. Я немой
Внимаю этому мгновенью,
и наяву я, как во сне;
я так доволен Вашим пеньем:
- «Иди, мой Друг, иди ко мне!..»
Настанет день, настанет час,
и пропадёт один из Вас:
о нём не вспомнят ни за что,
и даже выбросят в окно
Всё, что негоже вспоминать;
и даже ветренную мать,
что с уст срывается всегда:
порою, вроде иногда,
Всплакнёт, слезу утрев платком,
мой Друг, безвестный управдом:
- «Он был, он верил в чудеса;
его нелепая звезда
Катилась споро в небосклоне:
он к пьянству был совсем несклонен.
Любил детей, а больше — пиво,
и это было, право, — мило!..»
Мы говорим о странностях любви,
но как‑то шёпотом, обычно:
после пятидесяти мы
её считаем не ритмичной.
Наверно, всё же было б честным,
да и приличным в то же время,
себя признать в ней неуместным, -
иль ногу вытащить из стремя,
И постоять чуть‑чуть в сторонке,
дорогу младым уступить:
была любовь, как смерч в воронке, -
теперь то можно обсудить.
Возможно, кровь не так по жилам
бежит с «ленцою,» — может быть:
но всё же в ней мы будем живы,
и бога впору здесь молить...
Лицо сокрыто под вуалью,
волос серебрянная нить:
быть может, Маска, я узнаю, -
почто Вам вздумалось винить
Меня. Не виноват ни в чём,
я ненароком: в самом деле.
Когда б мой пот, со лба ручьём, -
Вам выдал то, что Вы хотели?
Смешинкой явною слеза,
из глаз игривой Менестрели,
не скроет Тайны без следа:
когда б Вы этого хотели.
В углах прекрасных ярких губ
Вас выдаст страстное желанье:
я с ним не буду слишком груб, -
я Вас люблю, Очарованье!..
Когда б я верил, как себе,
знакомой Музе на диване,
тогда бы страстным был везде:
и на работе, да и в ванне,
себя я б чувствовал прекрасно
и не любил, что так опасно:
приблизит Вас ко мне случайно,
и будет явью, — а не Тайной:
не для меня, — для Вас, и встреча
не будет грешною предтечей:
ни обещанья, недомолвок,
смешных и глупых, но — уловок,
случайно, вроде — мимоходом,
в умы подброшенных Природой...
Слов, ужимок, развлеченья
и Ночи, полной впечатленья...
Остановка, пять часов утра,
ни одной живой души не видно;
топать на работу мне пора:
спать так хочется! Обидно
То, что не успел, закончить я вчера, -
ждёт меня и мучает подспудно,
и в начале пятого часа
мне не терпится продвинуть утро.
Надоело всё, включая ветер,
в шею подгоняющий меня:
средний день недели на проспекте, -
в пять часов обычного утра...