+3
большая тёрка
Большая Тёрка / Мысли /
концлагерь
Vechek
О книге «Детство 45-53: а завтра будет счастье»
Сегодня произошло одно очень важное для меня событие – в сборнике Людмилы Улицкой в редакции Елены Шубиной вышла в свет давно ожидаемая книга «Детство 45-53: а завтра будет счастье».
В этом объёмистом собрании живых свидетельств на с. 507 напечатан рассказ «Мой улыбчивый папа», который я опубликовал 9 мая ещё в 2012 году в Рунете в нескольких местах – здесь, в Живом Журнале, на KpNemo.ru и в Электронном городе. Спокойное повествование о юности моего отца в лагерях трудового фронта немцев Поволжья, в которых погибло огромное число людей и которые по сути были концлагерями, и рассказ о деде, военном контрразведчике, участнике расстрела польских офицеров в Катыни, вызвали бешеные нападки некоторых типов, считавших и советские концлагеря, и Катынь – мифом немецкой пропаганды. Попутно они отнесли моё упоминание вскользь этого кровавого события изощрённой ложью недругов России, а меня – их глашатаем. Мне пришлось, сдерживая эмоции, много полемизировать с не совсем адекватными людьми, а иногда и просто отъявленными подонками в традиционном значении этого слова.
В этом смысле публикация моего рассказа в сборнике Людмилы Улицкой выводит эту дискуссию на новый уровень. Поиски фактов продолжаются, я нашёл много подтверждений написанному мной, но надеюсь на новые, могущие появиться после выхода книги...
Читать далееРассказ попал в сборник, как всегда это со мной происходит, совершенно случайно, но с лёгкой руки нашего замечательного друга – свободного журналиста Кларисы Пульсон. Познакомились мы с ней ещё в 2004 году в зале ожидания чешского аэропорта, возвращаясь с Татьяной
fever_weed из свадебного «путешествия» – недельной поездки в Прагу. Нам было о чём говорить и спорить – Клариса исключительно умный и обаятельный собеседник, поэтому мы быстро стали друзьями.
Ровно год назад, 7 августа 2012 г., у Кларисы случилось горе – умерла мама. Мы, небольшая группа друзей, из которых я знал лишь несколько человек, собрались у морга больницы. В ожидании печальной церемонии разговорились. Тут вышел розовощёкий и слегка подвыпивший работник морга и с некоторой бестактностью и неподобающей случаю игривостью стал общаться с Кларисой по поводу подготовки последнего пути... Когда он удалился, мы не оставили без внимания его поведение и стали обсуждать его причины. И тут я очень коротко, схематично рассказал про своего папу, у которого после североуральских бокситовых рудников, куда он юношей попал во время войны, на лице при любых жизненных драмах оставалась улыбка как защитная реакция от воспоминаний о кошмаре в трудовых лагерях. Не успел я закончить, как одна дама из друзей Кларисы резко спросила: «Это написано? – я ответил утвердительно. – Обязательно пришлите мне». Так я познакомился с редактором самых лучших российских книг Еленой Шубиной. Со слов Кларисы, рассказ произвёл впечатление и на составителя сборника «Детство 45-53: а завтра будет счастье» Людмилу Улицкую.
Из представленных мной фотографий была выбрана одна, 1935 года, из раннего детства моего папы в г. Сычёвке Смоленской области, где он стоит с собранным из конструктора подъёмным краном. В сдержанном взгляде моего двенадцатилетнего папы есть всё – и гордость, и ещё безулыбочная радость, и сосредоточенность на новых целях... Но всё в его жизни получилось иначе. И об этом моё повествование, которое в отредактированном Еленой Шубиной варианте я публикую ниже. Его также можно скачать в PDF-формате здесь.
Алексей Турбаевский
МОЙ УЛЫБЧИВЫЙ ПАПА
Папа закончил школу в 1941-м, но его аттестат с отличием сгорел при первой же бомбежке Смоленска. На фронт он не попал из-за зрения минус 10 диоптрий (слишком много читал). В записной книжке, которую он вел в выпускном классе и которая не сгорела, заглавия почти 360 прочитанных за год книг — по книге в день. Тексты всех книг запоминал дословно.
Это наследственное... Живущая сейчас в Смоленске родная тетка, папина сестра, до сих пор в любую секунду может начать рассказывать «Витязь в тигровой шкуре» на языке оригинала от начала до конца. Причем грузинский не учила, а просто приятель, носитель языка, лет шестьдесят назад объяснил грузинскую фонетику накануне какого-то крупного торжества. Тетя Лиля прочитала великое творение Шота Руставели, чтобы удивить гостей, и все... По словам очевидцев, многие гости не могли сдержать слез. С тех пор ее считали своей и звали на любые грузинские застолья как почетную гостью.
Так что из-за папиной любви к литературе отдуваться на фронте пришлось деду. Если бы таких, как мои родичи, было поболе, ЭВМ не надо было бы изобретать: со своей феноменальной памятью и тонким слухом дедушка Миша мгновенно запоминал тексты, фамилии, лица, фотографии, агентурные сведения... Язык для него не имел значения — запоминал все, причем раз и навсегда. По этой причине в 1939—1940 годах его забрасывали на территорию Польши для сбора оперативных материалов на содержавшихся в советских лагерях польских военнопленных. Так дед стал участником расстрела польских офицеров в Катыни в 1940 году — нет, не стрелял, но держал в руках документы на всех поляков во время этой страшной экзекуции. И хотя не мог даже предположить, что все, на кого он готовил материалы, будут расстреляны, всю жизнь, до самой смерти, испытывал угрызения совести и всем родным категорически запретил сотрудничать с органами, хотя и тетю Лилю, и папу неоднократно пытались вербовать. Вероятно поэтому когда фашисты подходили к Смоленску, дед отказался двигаться вслед за документами НКВД в Алма-Ату и направил туда своего заместителя по фамилии Мошинский — тот с радостью поехал. А дед записался на фронт, на передовую, в самое пекло. Так сказать, чтобы достойно встретить смерть. Но не срослось, был только контужен под Сталинградом... Был начальником военной контрразведки (СМЕРШа) на Сталинградском, а потом на 2-м Украинском фронтах. После войны Мошинский вернулся в Смоленск и в чине генерала довольно неплохо жил напротив того полуразвалившегося барака на 2-й линии Красноармейской слободы, в котором почти двадцать лет проживали мой дедушка и все мои родичи-смоляне.
С начала войны папа попал в агитбригаду, которая ездила с концертами по госпиталям Поволжья, — читал стихи, пел под семиструнку. В 1942 году в Башкирии его задержали коллеги деда, не горевшие желанием, как Мошинский, отправиться на фронт, и на всякий случай направили эшелоном с немцами Поволжья в Североуральск, на бокситовые рудники. Там папа стал слесарем по ремонту вагонеток. Он и еще пятеро вольнонаемных вместе с заключенными работали в шахте «Красная шапочка» по двенадцать-тринадцать часов в день. Так как аттестат зрелости у папы сгорел во время бомбежки в Смоленске, он поступил в вечернюю школу при концлагере. Немецкий им преподавал старик-профессор, который считал, что русские не способны выучить немецкий язык и получить оценку выше «удовлетворительно». Но вынужден был отступить от своего принципа: по завершении учебы мой папа был единственным среди всех, в том числе и самих немцев, кто имел «отлично» по немецкому, поразив профессора тем, что знал наизусть всего Генриха Гейне...
Когда я пошел в школу, этих подробностей про папу еще не знал. Мои деды были герои, оба с орденами и медалями, а у папы — ничего, хотя его возраст соответствовал первому военному призыву. И вот накануне Дня Победы, когда в школе назревала встреча с ветеранами, меня по приходу из школы обступили приехавшие из Одессы на майские праздники мамины бабушка и дедушка и начали странный разговор. Дедушка сосредоточенно молчал, а бабушка вдруг очень серьезно сказала: «Алексеюшка, у нас к тебе есть одна большая просьба — пожалуйста, никогда не расспрашивай папу о войне». Я от изумления вздрогнул, и в голове мелькнули нехорошие подозрения... Бабушка почувствовала это и быстро уточнила: «Нет-нет, ты не думай, во время войны он был в тылу, работал на шахте и даже получил медаль “За доблестный труд”. Только не успел ее получить — уехал поступать в институт. Просто... работа у него была такая, что ему очень тяжело все это вспоминать». Надо сказать, что папа мой был необычайно веселым и улыбчивым по поводу и без — на его лице всегда была как бы застывшая улыбка со складками в уголках губ. Увидеть грустным его было невозможно. Даже после возвращения из Смоленска с похорон своей мамы, моей бабушки, он шутил и рассказывал веселые истории, меня это даже несколько покоробило.
Только потом я понял, почему он был таким улыбчивым. Надо сказать, несмотря на все предупреждения, я пытался несколько раз расспрашивать папу о войне — улыбка сразу исчезала, лицо становилось серым, он замолкал или говорил отрывисто и раздраженно. Но благодаря тому, что папа рассказывал взрослым, мне удалось по крупицам сложить картину того, что он пережил. Все было просто: каждую смену он поднимал на своих вагонетках трупы погибших и умерших в шахте людей, с которыми общался, учился, дружил. Иногда умерших было до ста пятидесяти человек. И так каждый день, с 1942 по 1946-й. А эшелоны снова и снова доставляли в Североуральск немцев Поволжья... Кормили настолько плохо, что по дороге из общежития вольнонаемных, которое находилось за колючей проволокой на довольно большом расстоянии от шахты, всех неоднократно грабили. Не трогали только папу по той причине, что он в любую погоду (а морозы достигали минус 45) ходил в одном пиджаке. Конечно, не только из-за бедности, а еще и потому, что его организм легко привык переносить холод. Но грабить этого сумасшедшего не решались... Гораздо позже, работая в одесском океанографическом институте, папа начинал свой плавательный сезон с первым морозом и в обед бегал на пляж искупнуться, удивляя своим видом мерзнущих сослуживцев.
Судьба пятерых вольнонаемных, с которыми папа начинал работать, сложилась трагически. Двое от отчаяния сбежали; по слухам, их быстро нашли, но на рудник не вернули. Один погиб в шахте. Еще двое самым банальным образом сошли с ума, и их куда-то увезли. Больше папа о них ничего не слышал. Он остался один на один со своей памятью. Все свободное время писал стихи и делал переводы — и улыбался, чтобы самому не сойти с ума. А еще папу регулярно вызывали на разговоры местные мошинские: расспрашивали о дедушке Мише, выясняли его настроение. Что дедушка писал с фронта, они, разумеется, знали, но им этого не хватало, или просто хотели завербовать «по-родственному». А в ответ папа улыбался... Так все это стало потребностью: улыбаться и писать стихи для себя. Иногда они потом доставались и маме, но большая их часть так и осталась в записных книжках.
Война закончилась, но не для заключенных концлагеря. В 1946 году папе наконец дали паспорт и разрешили выезд. Он сунул свои записные книжки в чемоданчик и рванул на перекладных в Москву поступать в только что открывшийся Институт международных отношений (МГИМО) на международный факультет — мечтал стать дипломатом. Но документы у него не взяли — сказали, что если бы дедушка Миша был не подполковником КГБ, а полковником, то есть советской номенклатурой, тогда было бы другое дело... И папа поехал в Одессу, поступил в метеорологический институт и стал гидрологом.
Прошли годы. Когда в конце восьмидесятых лиц, награжденных медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», приравняли к ветеранам, предоставив им соответствующие льготы, я решил, не предупреждая родичей, восстановить справедливость и написал письмо о той медали в Свердловский облисполком. Через некоторое время пришел удивительный ответ: мне подтвердили, что мой папа, Казаков Владимир Михайлович, действительно был награжден этой медалью в 1946 году, но не получил ее. А дальше потянулись долгие месяцы молчания — и ничего не происходило. Примерно через полгода я написал по этому поводу резкое письмо в «Правду». Реакция печатного органа ЦК КПСС была скорой: мне сообщили, что виновные в задержке награждения наказаны и что моему папе в течение месяца, как раз к майским праздникам, дадут медаль и все остальные юбилейные награды, вручаемые ветеранам к Победе на круглые даты. Так случилось, что после этого письма я оказался проездом в Свердловске и решил сам забрать награды. Начальник наградного отдела встретила меня с достоинством — не лебезила, хотя кровь я им попортил основательно, и сказала: «Вы знаете, что произошло? Все архивы Североуральска сгорели... — она выдержала паузу, за которую я слегка онемел, — ...но совершенно случайно наградной лист вашего отца остался цел». И с профессиональной торжественностью вручила мне папины награды.
Случайностям я не верю — это закономерности более высокого порядка, даже когда все гибнет в огне и остается лишь один нужный клочок бумаги. Но в интонации чиновницы явственно слышалась ложь. Мне кажется, архивы не сгорели. Просто они оказались настолько страшными, что с ними пытались что-то сделать, когда возникла необходимость обратиться к архивным документам по поводу моего отца. И до сих пор никто и нигде не поднимал вопроса, сколько наших, советских людей, немцев Поволжья, погибло в шахтах Североуральского бокситового рудника (СУБР) «Красная шапочка» за годы войны.
