Она ещё и курит в постели. Задаёт идиотские бестактные вопросы и курит.
Мы познакомились позавчера, вчера переспали, а завтра, скорее всего, расстанемся. Через месяц я не вспомню, как её зовут, а через два не узнаю на улице. Мы оба вышли из возраста, когда люди ещё романтизируют секс или хотя бы считают его победой. Мы не сказали ничего лишнего и ничего друг другу не обещали.
Так какого чёрта, хрипловатым от сна и похмелья голосом, растрёпанная, с дурацкой сигаретой в зубах, она спросила, приподняшись на локте:
- Ты меня любишь?
Мне вдруг хочется рассказать ей всё, что с 17 лет, навсегда уйдя из дома, я больше не знал покоя, что моя единственная дочь даже не говорит по‑русски, что когда я жил в лесу, где над морозными днями смыкались заснеженные ветви, со мной говорил Бог и я мечтал там о ней, а в городе даже не вспоминаю о лесе, что мне никуда уже не уехать из этой проклятой, идиотской, горячо любимой страны, ведь выбирает только тот, кто сам умеет сотворить реку и построить на ней лодку, а мы только управляем своими лодками, доставшимися не по чину, и слишком часто
одни считают свой страх любовью, а другие считают их страх смелостью, но вдруг именно мы с ней сможем разорвать цепи, перешагнуть через недомолвки, научиться жить, а не выживать вместе, наплевать на то, что мы старые, а любви не бывает, наплевать на самодовольных торгашей и лощёных убийц, на хихикающих офисных шакалов и вонючих, вечно обиженных трудящихся, и на наши долбаные проблемы тоже наплевать, ведь любовь — несчастье для логики, а Бог есть любовь, как сказано...
- Нет, — говорю я, — в данный момент не люблю. У меня гондоны кончились.
- С‑сволочь — шипит она и отворачивается к стене, но никуда не уходит.
Мы — одноразовые люди. Люди‑кондомы, плывущие по мусорной реке жизни.
+7
