0
большая тёрка
Большая Тёрка / Мысли /
кризис
katehon
Русский фашизм – миф или реальность?
Статья старая (1994 год), но неустаревшая
Не входить в мировое цивилизованное
Речь о русском фашизме
От редакции. В годовщину кончины выдающегося русского мыслителя Вадима Леонидовича Цымбурского мы представляем вниманию читателя одно из его наиболее значительных с теоретической точки зрения публичных выступлений. Оно было озвучено 24 января 1994 года на заседании московского клуба «Свободное слово», посвященного теме «Русский фашизм – миф или реальность?». Члены клуба, включая цитируемых в выступлении Цымбурского философов В.М. Межуева и К.М. Кантора, обсуждали, по следам неожиданного успеха партии Владимира Жириновского на выборах в Государственную думу в декабре 1993 года, насколько вероятен политический успех «русского фашизма» и в какой мере ответственность за возникновение этого феномена несет либерализм в его искривленной отечественной версии.
ЧИТАТЬ ДАЛЕЕ...* * *
Начну с того, что моему выступлению предстоит быть своего рода дополнением и комментарием к выступлению В.М. Межуева. Прежде всего, я хочу полностью поддержать то, что говорилось Вадимом Михайловичем о необходимости различать понятия «фашизма» и «нацизма».
Нужно видеть в фашизме то, что не покрывается ранжированием людей по национальному и расовому признакам - ранжированием, которое исторически проявлялось в разных обстоятельствах, разных культурах, разных обществах. Уже достаточно и в прессе и здесь говорилось о Прибалтике и об ее обращении с «русскоязычными». По существу Прибалтика, как о том писал в свое время один журналист в «Огоньке», тяготеет к типу нацистского общества, и однако мы не можем назвать сегодняшние прибалтийские общества «фашистскими».
Если мы присмотримся к двум эталонным фашистским обществам, какие нам являют, при всем различии между собой, Германия и Италия во второй четверти нашего века, и попытаемся определить их общие черты, стремясь охарактеризовать феномен фашизма, то, на мой взгляд, он должен быть охарактеризован следующим способом. Прежде всего, фашизм есть форма восстания нации против попыток вписать нацию в непрестижный и дискомфортный для нее мировой порядок на правах нации «второго сорта». Это, как мне кажется, исходное, родовое определение фашизма.
Но такого рода определения мало, ибо надо задуматься над тем, в чем именно состоит это «восстание нации». Вспомним здесь то, что некогда Джилас писал о большевистской революции и о неразрывной с ней экспроприации иностранных капиталов и кассации иностранных долгов России. В конце концов, Джилас рассматривал нашу революцию также как форму национального восстания против миропорядка, не устраивающего нацию. Однако фашистское восстание имеет свои отличающие его черты.
Во-первых, такой чертой является четкое противопоставление мировым нормам, правилам игры, определившимся в капиталистической мир-системе, ценностей данного народа, нации. Фашизм - восстание ценностей против норм. Отсюда вытекает все, что говорилось Карлом Моисеевичем насчет язычества, ставки на «кровь и почву», по сути - на исконные культурные начала данной нации, как бы возносимые в противовес диктуемым ей извне нормативам и правилам. Такой поворот неизбежен уже потому, что в своем бунте впавшая в фашизм нация стремится опереться на те начала, где она менее всего зависит от миропорядка, - на то, что создано и непосредственно выпестовано ею и где она не так явственно соединена с «чужим» миром, как в циркуляции стоимостей и в балансе сил. Бунт ставит на культуру, на ее первоосновы, где антропология погружается в биологию, - и в этой бездне черпает прообразы восстания политического.
Во-вторых, помимо ставки на эти «кровные» и «почвенные» основы, типологической чертой фашизма является использование тоталитарной техники власти, а именно приобщения всех граждан общества к всеобщности единой воли через посредство партии= авангарда, снимающей противопоставление общества и государства, партией, которая становится над формальными структурами государства как собрание «лучших сил народа». Партия-авангард с ее дробным, слабо формализованным переходом от партии «внешней» к «внутренней» притязает на снятие разрыва между элитой и массами, превращая каждый человеческий атом общества в «единой силы частицу».
Третий признак фашизма состоит в том, что в своем восстании фашизированная нация стремится внутри себя снять классовые противоположности и противоречия, нейтрализовать конфликт богатых и бедных, экономических «верхов» и «низов» нации. Поэтому, как правило, при фашизме не происходит экспроприации, физического истребления заправил экономики, но «хозяев жизни» склоняют консолидироваться с низами своей нации на основе морального единства, на основе именно тех своих, и только своих, исконных первоначал, во имя которых «нация-пролетарка» поднимает бунт против не устраивавшего ее мира.
Посмотрим еще раз на этот теоретический эталон фашизма:
- ставка на свои неотъемлемые, не экспроприруемые миропорядком истоки; на «кровь и почву» - раз;
- тоталитарная техника власти, связывающая массы в «единую силу» - два;
- стремление на этой основе снять внутренние классовые противоречия - три.
Попытаемся теперь инвертировать данный эталон и построить другой, который зеркально противостоял бы эталону фашистскому. Мы получим при этом эталон компрадорского государства.
Я обращаю ваше внимание на то, как абсурдно, оксюмороном звучит словосочетание «компрадорский фашизм», предполагая некий лицемерный выгиб мысли, соединяющий члены антитезы. Ибо компрадорство - прямая альтернатива фашизму для общества, закатившегося в дискомфортную лунку мир-системы.
Пункт против пункта.
Вместо ставки на кровь и почву - полное привязывание государства к внешним мировым структурам, черпание режимом ресурсов выживания из внешней поддержки и внешнего признания.
Вместо тоталитарной техники власти - техника власти авторитарная, когда атомы не связываются ни в какую всеобщность, но им предоставляется порознь вертеться в атомарном их состоянии, лишь бы не вмешивались в дела власти, не препятствовали ей по своему усмотрению определять условия этого «верчения».
Наконец, вместо морально-политической нейтрализации противоречий - их предельная поляризация, общеизвестная игра на противопоставлении образа жизни одной десятой приобщившихся к мировому цивилизованному и девяти десятых не приобщившихся, оставшихся «при своих».
Причем авторитарная техника власти предназначена удержать общество в этом напряженном неравновесии, до бесконечности отсрочивая взрыв.
По правде, для государства, втягивающегося в миропорядок на неблагоприятных для него условиях, есть два пути: либо смиряться с положением вещей, когда в обществе выделяется верхушка, приобщенная к мировым стандартам, пользоваться авторитарной техникой власти для обуздания девяти десятых и гордиться тем, что играешь по правилам «мирового цивилизованного», - либо идти на бунт, который с высокой вероятностью придаст обществу фашистские черты.
Выбор страшный.
Во второй четверти века либеральная Европа и весь Запад были напуганы тем, что в их собственном, романо-германском ареале обозначилась такая «периферия», такой тип бунтующих наций. А потому после мировой войны были приняты все меры к тому, чтобы в Европе - а заодно и в Японии как ближайшей к США части «мирового приморья» - эти очаги погасить и абсорбировать подобные нации - внутри либерального «центра». Это было сделано.
Россию никто в таком качестве и на таких льготных условиях абсорбировать не будет, да и не смог бы. Потому надо признать, что при желании любой ценой закрепиться на окраине «мирового цивилизованного», перед Россией встанет выбор между двумя путями: путем компрадорским и путем фашистским.
Если мы поглядим, что пишут демократические эксперты вроде Миграняна, восславляя авторитаризм как форму перехода в лучшее состояние; что пишут люди, подобные моему старому соавтору Драгунскому, превозносящему общество, где армия, влившись в «цивилизованную» одну десятую, возьмется ее защищать от девяти десятых, оставшихся «при своих», - мы увидим отчетливо: выбор между этими путями стал определенным и близким.
И то, что Вадим Михайлович говорил насчет близнечности типов Гайдара и Жириновского, - это близнечность альтернативных путей, выбираемых внутри обозначенной ситуации, близнечность удовлетворенности ею и бунта против нее.
Сколько раз за последние годы в демократической прессе в оправдание сегодняшних боссов цитировалась строчка Бродского насчет того, что «ворюга мне милей, чем кровопийца». А ведь как сказать, население-то может выбрать и по-иному. Ведь у кровопийц нередко бывает этакий пассионарный шарм - вспомним рассуждения Раскольникова о Наполеоне, - ворюги же, тем паче ворюги на экспорт, как правило, никаким шармом не обладают. Потому народы в истории частенько выбирают по-другому, чем Бродский.
На самом деле, вопрос состоит единственно в следующем: неизбежно ли гнать к этой страшной ситуации, когда население данной страны окажется только перед таким и никаким иным выбором? Если мы хотим войти в мировое цивилизованное на тех условиях, которые нам сегодня предлагаются в обмен на наши идеологические обязательства, нам придется либо пройти путь компрадорства до некоего неочевидного конца, либо в какой-то момент срываться в фашизоидную фрустрацию со всеми последствиями.
Все, о чем сейчас надо думать, - так это о способах предотвратить подобный выбор, уклониться от него. Есть ли по существу такая возможность? В последние годы мы слушали столько насмешек нал «третьими путями», что даже неловко высказывать напрашивающуюся мысль: пока - не входить в мировое цивилизованное, не садиться на трехногий стул, который нам там приготовлен, продумать, не осталось ли в запасе для такого вхождения неких возможностей, скрывающихся имплицитно в нынешнем, еще сильно внесистемном положении России. Нельзя ли еще использовать эту внесистемность для реорганизации и внутренних сил, и внешнего потенциала страны? Все ли варианты нашего отношения к мир-системе рассмотрены, не остались ли пропущены такие, которые давали бы шанс фрустрирозать вызов неприемлемого выбора?
Что касается социально-политической программы, то главный вопрос сегодня в следующем: возможно ли в нашей стране такое принятие либерально-гуманистических норм, выработанных Западом, такое претворение их, которое было бы ради этой страны, а не ради оправдания ухода от нее? Именно так: может ли западник в России быть либералом и западником для России, а не для Запада? Причем не в начале века, не в дни Милюкова и Струве, а в наши дни, когда мы обсуждаем шансы русского фашизма?
.
источник - http://khazin.livejournal.com/50528.html - там еще комментарии интересные
katehonАлексей Навальный: Как пилят в ВТБ
- 1 комментарий
katehonВзрывы в метро: кто крайний?
Складывается парадоксальная ситуация, что расколотое российское общество способно наладить внутренние связи только в случае прямой угрозы своему существованию.- Вот и попробуй теперь установить с ней общение, попытайся.
Можешь ли ты ей сказать что-нибудь, всё равно что, но так,
чтобы она тебя поняла и чтобы ты был уверен, что она тебя поняла до конца?
- Не знаю, - ответил я, - а ты можешь?
- Могу, сказал старик спокойно, хлопнув руками, убил моль
и показал на ладони её расплющенные останки.
– Ты думаешь, она не поняла, что я сказал?
Милорад Павич
Теракты в московском метрополитене становятся фактами общественного сознания. И именно в том виде, в котором они концептуально схватываются, усваиваются сознанием, они и будут на это самое общество влиять. Поэтому, пожалуй, самый главный вопрос, связанный с терактами – это вопрос их дешифровки. Наиболее чётко и прямо этот вопрос поставлен жж-юзером ivangogh. Коммуникативен ли террористический жест? Иными словами, несёт ли он в себе некое сообщение? Если – да, то кто является его адресатом и каков предмет данной коммуникации?
Важно, что до сих пор никто не взял на себя ответственность за произошедшее. Это значит, что прямое и непротиворечивое прочтение жеста пока, увы, невозможно. И всё же не читать его мы не можем. Нам так или иначе необходимо попытаться включить это событие в свой мир, расположить его в системе координат, пересказать на понятном нам языке. Что, собственно, и поспешил сделать всякий активно позиционирующий себя индивид - в меру таланта, проницательности, богатства фантазии и идеологической ангажированности.
ЧИТАТЬ ДАЛЕЕ...Тон ведущих западных СМИ указывает нам на то, что тема не просто исламского, но именно сепаратистского экстремизма востребована не только и не столько в Кремле, сколько как раз на Западе.Причём в силу всё того же обстоятельства, что никто ответственности за теракт на себя не принял, придумывать, как правило, приходится сразу два раза: один раз - предполагаемый мессидж исполнителя, второй раз – его «истинные цели».
В случае демшизы – в диапазоне от «Эха Москвы» до шайки-лейки имени Алины Витухновской - этот вариант сводится к стандартной формуле: ФСБ убивает людей и списывает убийства на террористов для того, чтобы оправдать запланированное наперёд «закручивание гаек». В их дискурсе террор выступает как средство задавить оппозицию и «отвлечь население от повышения тарифов на ЖКХ».
Звучит довольно лестно для самих горе-оппозиционеров. Представьте себе: для того, чтобы нейтрализовать их – ненавистников режима, этому самому режиму понадобилось тупо взорвать своих собственных граждан. Причём, тот факт, что данная версия ни на чём, кроме собственной выпестованной веры в злонамеренность режима не основана, их не смущает. По мнению такого рода спикеров, даже если людей взорвал и не Кремль, то уж после такого «подарка» он точно не упустит случая «закрутить гайки».
Формула эта уже настолько приелась, что в устах более изощрённых интерпретаторов уже она ставится на место мессиджа, в то время как на месте «истинного мотива» возводится трёхэтажная конспирологическая конструкция. Так, по версии Бориса Якеменко, это сами оппозиционеры гробят мирных жителей, чтобы те подумали, что их гробит Кремль с целью извести оппозиционеров.
Кто-то, устав до зевоты от этой бинарной логики, туманно намекает на какие-то более сложные расклады внутри самой власти.
Проскальзывает любопытная мысль о возможной мести региональных властей, недовольных слишком пристальным вниманием со стороны центра и слишком плотным подступом к сферам их собственных интересов. Мол, если вам не нравится, как мы тут дела делаем – получайте! Звучит неплохо. Эдакий удар под дых «хлопонинщине». Здесь же помимо версии регионалистской мести можно вписать и популярную ныне кондово-гэбистскую партийную фронду против наивного модернизатора Медведева. Однако, последнее уже ближе к построениям демшизоидов. Контур замыкается.
Каждая подозрительная или неоднозначная деталь только подогревает фантазию интерпретаторов. Что хотели сказать власти, усиленно муссируя информацию о двух славянках, якобы сопроводивших смертниц в метро? Почему официальные СМИ замалчивают информацию о том, что взрывы были ожидаемы по самой крайней мере за несколько минут до того, как они произошли? – Домыслов множество, из них убедительных – пожалуй, ни одного. Поневоле вспоминаются слова колоритного персонажа фильма «Возмездие» с Мэлом Гибсоном: «Запутать всё так, чтобы концы с концами не сошлись, чтобы каждый смог построить свою версию, но ни одна из них не могла быть доказана».
И это всё – ещё пока без привлечения экстерриториального фактора. А как же без него? Ведь тон ведущих западных СМИ указывает нам на то, что тема не просто исламского, но именно сепаратистского экстремизма востребована не только и не столько в Кремле, сколько как раз на Западе. Западные СМИ – в лице BBC и иже с ними даже не постеснялись сослаться на несуществующие материалы, якобы удостоверяющие причастность именно чеченских сепаратистов к терактам. Неужели чеченская карта снова на столе международной политики? Вполне вероятно, но опять же не обязательно.
Есть, конечно, и те, кто прямо через головы кавказских сепаратистов увязывает трагедию в Москве с враждебными происками Запада. Так, по мнению известного историка Старикова, террористические атаки последнего времени преследуют цель воспрепятствовать установлению на постсоветском пространстве единого экономического пространства.
Если слова уже не значат того, на что они претендуют, то из этого следует, что мир наш расколот, и если мы и существуем друг для друга, то скорее каким-то угрожающим образом.Однако не менее любопытной (всё же определение «убедительная» не применимо ни к одной) представляется версия того же ivangogh, который единственный дал внятное объяснение отсутствию сопроводительной публичной декларации от имени террористов. По его мнению, нынешний теракт – это негласный смотр сил российского северокавказского подполья, борющегося за финансирование со стороны международных спонсоров.
При всём разнообразии есть нечто, что делает все эти версии похожими: из них можно выбирать, но сопоставлять их практически невозможно. Посему закончим этот «разбор полётов», тем более что нам есть сказать ещё кое-что.
Дело в том, что речь до сих пор шла, как уже было сказано, о персонах, активно и по возможности последовательно выстраивающих свой дискурс с расчётом на публичный эффект. Все они принялись за дешифровку террористического послания, адресованного наверняка не им, просто потому, что таково их занятие. Но ведь не они стали жертвами террора.
Люди, сотрясённые взрывами в вагоне метро, имеют к произошедшему совершенно особое отношение – и не только потому, что сотрясение затронуло их гораздо сильнее, но и потому, что они, скорее всего, даже не думают о том, как и зачем включать подобные вещи в собственное не блещущее когерентностью сознание. Им нет нужды занимать выверенную в системе идеологических координат позицию, им даже нет особого дела до того, были там смертницы, или нет. Они не станут ни горячо поддерживать власть, ни страстно и пафосно себя ей противопоставлять. Просто потому, что и то, и другое обязывает ко многому, не имеющему непосредственной связи с их интересами.
Террор для них – событие скорее стихийное, чем политическое. И пока это будет так, наш народ будет отделён от нашего государства. Эта индифферентность к политическому аспекту происходящего, кстати, больше в минус оппозиции, нежели власти, которая вроде и так хорошо сидит. Однако же тот факт, что транслируемая властью интерпретация «про шахидок» котируется в сознании рядовой жертвы теракта на одинаково низком с демшизоидными анекдотами уровне, всё же ненормален и тревожен. Ибо он говорит о том, что современная политика так же далеко оторвана от общества, как пресловутый финансовый капитал от реального сектора.
В обоих случаях кризис может и не уничтожить нас сегодня же, но важно не это, а то, что мы в принципе не контролируем ни его наступления, ни его масштабов. И даже самый благоприятный сценарий мы не сможем поставить себе в заслугу, поскольку будет результатом игры сил в ситуации максимально затруднённой коммуникации.
Общество едино благодаря протекающей в определённом порядке коммуникации. Если слова уже не значат того, на что они претендуют, то из этого следует, что мир наш расколот, и если мы и существуем друг для друга, то скорее каким-то угрожающим образом. В такой ситуации отчаянный террор действительно останется единственной надеждой на связь.
Артём Полетаев
31 марта 2010 09:00
источник - http://evrazia.org/article/1296
- 3 комментария
katehonКавказ - наше дело
«Отсутствие какой бы то ни было кавказской политики у России … говорит о том, что Россия не понимает значения Северного Кавказа для себя»
Анализ ситуации, приведшей ко вчерашним террористическим актам в московском метрополитене, говорит о том, что «кавказская тема» недоговаривается, несмотря на пафос выступлений в защиту естественных рубежей России.
Мессианство, а не поглощение территорий – вот истинный смысл русского национализма.Между тем, многое если не явно, то по крайней мере косвенно предвещало трагедию. В недавней статье Сергея Воронцова сделан объективный анализ ситуации с организованной преступностью в Южном и Северо-Кавказском Федеральных Округах. Картина вырисовывается крайне неутешительная. С точки зрения силовой составляющей, на ситуацию оказывают влияние следующие факторы:
Во-первых, геополитическое и экономическое положение ЮФО и СКФО округа обусловливает их в качестве арены столкновения интересов ряда стран, в том числе исламского мира, которые при реализации политических и экономических целей активно опираются на деструктивные силы - сепаратистски настроенные элементы и локальные организованные преступные сообщества;
Во-вторых, Кавказ – не только пересечение геополитических интересов разных стран, но и точка концентрации исторической межэтнической конфликтности, наложенной на горную топографию;
В-третьих, необходимо учитывать и религиозную особенность, когда мусульманские общины – уммы, - являются не только религиозными и политическими организациями. Ислам изначально носил признаки воинского ордена со своим кодексом чести, но религия далеко не однородна. На Кавказе общины исторически соблюдали приверженность различным течениям ислама, традиционных для этого региона, но с развалом СССР на эту территорию стали активно проникать толкования, которые принято считать «ересью» (ко всему прочему, накладываясь и на локальные домусульманские традиции);
В-четвертых, оргпреступность стала представлять из себя состояние как преступности, так и общества в целом.
При этом достаточно очевидно, что проблемы Кавказа связаны с уходом России из региона. Северный Кавказ всегда выпадал из системы «покорения трудом и словом». Россия вышла на южные рубежи, где постоянно шли межэтнические столкновения (что изначально делало регион «проблемным» звеном), руководствуясь политикой собственной безопасности и на протяжении 60 лет была вынуждена вести тяжелые кавказские войны. Встреча двух миров развивалась по болезненному конфронтационному сценарию. «Буферность» Северного Кавказа происходит из его приобретения по принципу «событийности» и вынужденному подчинению «европейскому вектору». При этом нужно отдавать себе отчет: если регион входит в состав России, мирно или не добровольно, он воспринимается и через встречу православия и ислама, державности и пантюркизма.
ЧИТАТЬ ДАЛЕЕ...Титульность русской нации, метрополийность ее культуры и ее особого менталитета, стремление не к праву, а к правде, являлась тем цементом, на котором создавалась и стояла империя. И если Запад предпочитал скупать местные элиты, то Россия предпочитала долгий путь «экстернационализма», надежно вовлекая местных лидеров в общегосударственный административный слой, налаживая промышленную и социальную инфраструктуру. При этом на Кавказе уважают и силу (в тысячелетней инерции противоборства воспроизводя отношения «сила-противодействие») - такой силой стало наличие военизированных казачьих поселений, обеспечивающих мир в регионе.
Известный социолог-исследователь наций как «воображаемых сообществ» Бенедикт Андерсон [1] признает, что «руссификация» была удачным инструментом для примирения местных народов империи. Русский национализм - явление «мессианского самосознания» - другого толка, чем «традиционный национализм», который свойственен польскому, грузинскому, литовскому и другим обладателям националистических государств, где националистические лозунги умело подхватывались и разогревались людьми, выступающими под иными идейными знаменами. Русский национализм спокойно принимал в состав России народы на условиях ограниченной автономии.
Русский национализм живет временем реконструкции исторической преемственности православной, духовной цивилизации. Пространственную организацию он традиционно отдавал на откуп государству, геополитика всегда воспринималась не самостоятельно, а приложением к духовности и «почве». Мессианство, а не поглощение территорий – вот истинный смысл русского национализма.
Проблема в том, что это самосознание, или «духовный национализм», на протяжении последних 90 лет старательно вытравливалось коммунистической, а затем и посткоммунистической властью – когда любая идеология объявлена «неконституционной», а разработка национальной идеи просто манкируется…
Мир на Северном Кавказе возможен только при уравнивании прав суверенов с возможностью обращения к «высшему императиву»При этом нельзя не согласиться с утверждением, что «все проблемы России, связанные с Северным Кавказом, не являются естественными, но есть результат отстранения государства от этого региона», как говорит в своем тексте А. К. Дегтярев. Россия потеряло контроль, что повлекло за собой трагедию – в том числе и вчерашние теракты в московском метро.
Если в большевистский период казачьи поселения, регулирующие и примиряющие Кавказ, были заменены жёсткостью режима, то отмена контроля с развалом Советского Союза и последующий период «тотальной либерализации» неминуемо повлек резкий взлет преступности и сепаратизма региона. Ослабление давления государства взорвало ситуацию. С развалом СССР Россия перестала восприниматься центром, бессилие породило переход кавказский республик с равновесных отношений на обращение к «древнему» прошлому, чтобы отыскать в нем основания для причисления «спорных» территорий. Русское население не только осталось без защиты центральной власти, но и было лишено возможности для самозащиты, что неминуемо повлекло его фактический геноцид.
Северный Кавказ не воспроизводит «стандартный» российский геополитический образ, находясь в условиях «чересполосицы», обильной культурными и языковыми барьерами. Геополитическое движение русских без препятствий имело «широтную» равнинную экспансию с созданием подвижных «рубежей». Камень Кавказа выступил естественным препятствием пахарю, дрейф по меридиану стал оборачиваться трансформацией «открытости» русского народа в легитимацию превосходства победившего.
Массовый уход русских с Северного Кавказа произошел в начале 90-е годы, но процесс экспансии горцев на равнину был заложен в пятидесятые годы ХХ века под видом их переселения из неперспективных сел. Горские народы воссоздали свое общество на равнине, обращаясь к горам, как к «родине предков». Чечня, которая являлась форпостом русской цивилизации (многочисленное, компактно проживающее русское население, развитые транспортные коммуникации, образцовое равнинное пространство), превратилась в степной аул, и только русские названия бывших казачьих станиц, напоминают об ушедшем прошлом. Но «Чечня» была во многом сконструирована «глобальным нефтяным бизнесом». Ельцинский голем «сембанкирщины» был отдать все ради персональной выгоды.
Московско-питерский космополитизм, находясь в тени Запада, забыл историческую последовательностью движения на Восток, ставшее самоопределением нации. В обществе распространяется дурная мысль «о духе нестабильности», выстраивая «стройные аргументы» почерпнутые в нетленке Бжезинского «Великая шахматная доска». Поразительна была «откровенность» А. Солженицына: чтобы сберечь себя, Россия должна отступить с Северного Кавказа.
Геополитическая важность Северного Кавказа определяется коммуникационными ресурсами, близостью к Ближнему Востоку, влиянием на процессы в Черноморском бассейне. Кроме того, это российский регион, интегрированный в российскую духовную и политическую общность, и Россия не уходит ни из Европы, ни из Азии. Северный Кавказ несет черты геополитического риска, но за свою безопасность, как и за безопасность тех, кто уже однажды вошел в нашу общность, нужно отвечать.
Оставлять этот регион по совету того же Солженицина не просто глупо, а преступно – с окончательным уходом России (не говоря о потери важной геополитической точки) пожар только разгорится – вспыхнут межэтнические конфликты, наложенные на притязания соседних стран и традиционную политику англосаксов – можно не сомневаться, что «порядок» здесь будет обеспечен только вдоль пути транспортировки углеводородов - напрасно кавказские националисты видят регион в геополитической аморфности.
«Развязать» северокавказский «гордиев узел» можно только воспроизведением исходного геополитического состояния, помня при этом, что вектор уважения в этой зоне симметричен вектору силы. Мир на Северном Кавказе возможен только при уравнивании прав суверенов с возможностью обращения к «высшему императиву».
Кавказ от активного проявления сепаратизма может спасти только наличие русских поселений - казаков, которые должны иметь право на ношение оружия, и уравнивающая всех (эгалитарная) форма управления для конкретного региона. По крайней мере, на том этапе, когда этот регион имеет явно дотационный характер.
* * *
[1] Андерсон определяет нацию как «воображённое политическое сообщество, и воображается оно как что-то неизбежно ограниченное, но в то же время суверенное». Воображаемое сообщество отличается от реального сообщества, потому что оно не может быть основанным на повседневном общении лицом к лицу его участников. Вместо этого, его участники удерживают в своём сознании ментальный образ своего сходства. Нация является воображённой, «поскольку члены даже самой маленькой нации никогда не будут знать большинства своих собратьев-по-нации, встречаться с ними или даже слышать о них, в то время как в умах каждого из них живет образ их общности».
Эти сообщества являются воображаемыми как нечто ограниченное и вместе с тем суверенное. Ограниченное - потому что нация всегда подразумевает существование других наций. Нация - это не всё человечество и специфика ее феномена именно в противопоставлении другим нациям. Суверенное - потому что нации всегда стремятся к автономии. Залог этой автономии - суверенное государство.
Кроме того, нации являются сообществом потому что «независимо от фактического неравенства и эксплуатации, которые в каждой нации могут существовать, нация всегда понимается как глубокое, горизонтальное товарищество. В конечном счете, именно это братство на протяжении двух последних столетий дает многим миллионам людей возможность не столько убивать, сколько добровольно умирать за такие ограниченные продукты воображения».
Разработка своей теории национализма Андерсона связана с его представлением о том, что ни марксистская, ни либеральная теория не способна дать адекватное объяснение этому явлению.
Кирилл Мямлин
источник - http://evrazia.org/article/1295
katehonАктуальность 4 политической теории как парадигмы национальной модернизации
- 2 комментария
katehonОдомашнивание слонов
Фото: архив «РР»
Мой приятель Сергей Сергеевич, выбравшись на кухню в полтретьего ночи, с тоской спросил: «Ну что, дошли уже до антропного принципа? Если не дошли — пойду еще посплю полчаса». К тому моменту мы в энный раз обсудили кота Шредингера и рост энтропии Вселенной, и теперь другой знакомый, прикладной математик Леша, с вызовом интересовался: «Нет, ну ты скажи, что нового делают физики-экспериментаторы?»
– Коллайдер — раз, сверхпроводники — два, термояд — три. Что еще? — Я вяло отбивался заголовками свежих препринтов и тут вдруг понял, что мой приятель Леша прав. На физическом горизонте, кроме проектов-долгостроев родом из 80х, ничего масштабного нет. И не будет еще долго.
Ситуация неожиданно напомнила мне один древний эпизод, с которым наши предки справились,а современники-ученые на этом месте споткнулись. В книге Джареда Даймонда «Ружья, микробы и сталь» рассказывается, почему древние люди не одомашнили слонов и дубы. Хотя, казалось бы, слон — это и транспортное средство, и несколько тонн питательного мяса. Ну а желуди после умелой селекции стали бы крупными и съедобными. Просто слону требуется лет пятнадцать, чтобы достигнуть зрелости, а дуб дает первые желуди десять лет спустя. Так что, если вам нужен дубовый сад, где пасутся слоны, приготовьтесь потратить на это полжизни, забыв про все остальное. И учтите, что у первобытных людей жизнь была не в пример короче.
Современная экспериментальная физика — эхо очередного романтического порыва приручить слонов. Причем целое стадо разом.
В 60е перед человечеством замаячили сказочные перспективы. Управляемый термоядерный синтез обещал много дешевой энергии из ничего. Сверхпроводимость при комнатной температуре — провода, по которым электричество будет циркулировать вечно и без потерь. Синхрофазотроны (они же коллайдеры) — море невиданных атомов и частиц. Только все три стихии были дикими и капризными и требовали как минимум дрессировки. Оставалось всего ничего: созвать тысячи экспериментаторов и построить приборы ценой в миллиарды, которые лет через десять-пятнадцать должны были всех осчастливить.
Время шло, и каждая проблема-слон уткнулась в неизбежное препятствие. Сверхпроводники по-прежнему теряют свои свойства при температуре намного ниже нуля, а токамаки, где идет термоядерный синтез, пока ни разу не выдали больше энергии, чем было в них закачано. И человечество раз за разом отвечает на вызов новыми коллайдерами и токамаками. ITER, международный экспериментальный термоядерный реактор, задумали в 1985м, а достроят в лучшем случае к 2018му. Про Большой адронный коллайдер все знают и так.
Есть старая банальность из экономики: бедные делаются беднее, богатые — богаче. Математики называют это положительной обратной связью. Если экспериментальную установку размером со стадион обслуживают десять тысяч ученых, кому, как не им, выделять деньги, когда государство вспоминает про науку? И кому, как не им, доверить строительство новой и более мощной — размером с пять стадионов?
Хрестоматийный пример — история нанотехнологий в США (которая, похоже, повторится в России). Тридцатисемилетний инженер Эрик Дрекслер защитил в MIT (Массачусетском технологическом институте) диссертацию, которую сразу же издали под заголовком «Машины созидания». Эта книга, где рассказывалось, как механизмы из считанных атомов изменят нашу жизнь, стала бестселлером. Так публика познакомилась с идеей нанотехнологий.
Талантливого футуролога заметил Эл Гор (будущий вице-президент США и лауреат Нобелевской премии мира), который позвал его сделать доклад в сенате. Нанотеху выделили немыслимые деньги, и в США стали плодиться кафедры и институты нанотехнологий. Когда оказалось, что по сложным физическим причинам шестеренки из атомов не крутятся, а собрать их не так просто, сворачивать проект никто не стал. В 2003м Джордж Буш выделил нанотехнологам еще три с лишним миллиарда долларов — разве что в новой программе наноинициатив давались чуть более осторожные обещания.
Снова экскурс в зоологию: слоны взрослеют в пятнадцать, а умирают в восемьдесят. Стадо из зрелых особей легко затопчет любую живность в загоне. Непрофильная физика становится маргинальной: тот же архив препринтов arxiv.org отводит геофизике, оптике и гидродинамике одну общую рубрику, а разным аспектам коллайдерных наук — целых шесть. Так выглядит курятник на фоне загона со слонами.
Мы не знаем, будет ли у внуков по сверхпроводящим проводам течь термоядерный ток, зато понятно, что идти в физики им будет скучнее, чем в зоотехники.
katehon«Догоняющее развитие» — прагматичная идея или ловушка?
CORBIS/FOTOSA В итоге за 20 лет произошла и трансформация взгляда на ускользающий мираж — возможно, на руинах СССР кто-то и верил, что новую Россию примут в клуб развитых стран, а теперь трендом у здравомыслящих либералов стала идея снижения притязаний и догоняющей модернизации. Прошли, мол, времена индустриальных побед и полетов Гагарина. Надо перенимать технологии, экономические модели, прагматично дружить с соседями, которых все равно никогда уже не догнать, и в результате хорошего поведения получить право остаться непритязательным провинциальным соседом, так сказать, второго эшелона.
Но сам вопрос догоняющего развития и влияния чужих экономических рецептов на его результаты не так прост. На данный момент внятной теории, объясняющей, почему у одних стран «получилось», у других «получилось стать похожими на первых», а у третьих не получается вообще ничего, у экономистов не существует.
ЧИТАТЬ ДАЛЕЕ...ИХ НЕ ДОГОНЯТ
.jpg)
В течение XX века самые разные страны опробовали на себе вроде бы наиболее успешную неоклассическую модель (или ее элементы), базирующуюся на постулате рационально-эгоистического экономического поведения, механизмах частной собственности, свободной конкуренции и максимизации прибыли. Затем они вполне вроде бы интегрировались в мировую глобализированную систему разделения труда. Но результат получался у всех разный, а в целом хотя бы в какой-то степени приблизиться к уровню развитых западных стран удалось лишь «восточноазиатским тиграм», остальные с переменным успехом отстают — вопрос лишь в том, сильно или катастрофически (график 1). Начиная с 70-х годов динамика роста ВВП у немалого числа развивающихся стран вообще отрицательная — то есть они не только не догоняют, а все больше отстают.В результате у целого ряда экономистов появился закономерный вопрос: может быть, на экономическое развитие влияют не только абстрактные законы функционирования капиталистических рынков? И вообще, можно ли исходя только из этих законов рассматривать реальные, динамически развивающиеся во времени экономические системы?
«Неоклассическая теория по своей сути — неподходящий инструмент для анализа и разработки стратегий экономического развития. Она изучает функционирование рынков, а не их развитие. Можно ли разработать экономическую стратегию, не понимая, как развивается экономика? Сами методы, которыми пользовались ученые-неоклассики, задавали предмет исследования и препятствовали такому развитию. Эта теория уже в своей изначальной форме, математически строгой и элегантной, моделировала статичный мир, свободный от трения. Когда она обращалась к экономической истории или проблемам развития, в центре ее внимания всегда оказывались либо научно-технический прогресс, либо — позднее — инвестиции в человеческий капитал. При этом никто не принимал во внимание существование институтов, которые, задавая систему стимулов, определяют тем самым объем вложений, направляемых обществом в обе эти сферы», – говорил в своей нобелевской речи в 1993 году экономист Дуглас Норт. Идея о том, что рынок все расставит по местам в любой точке земного шара, не подтверждается историей: если бы существовали универсальные правила, простое следование которым позволило бы быстро повысить экономическое благополучие, ими бы все давно воспользовались. Однако, по мнению Норта, как раз наоборот — как именно рука рынка будет себя вести и появится ли вообще, зависит от институтов конкретного общества, всей совокупности формальных и неформальных правил поведения, ментальных моделей.
Решающее влияние неформальных структур общества на экономику отмечал и другой известный экономист — Эрнандо де Сото. Изучив экономики стран третьего мира, он пришел к выводу, что главный «тормоз» для их развития сегодня — правовая необеспеченность частной собственности и предпринимательства. То есть де-факто у жителей этих стран, даже из самых бедных слоев, есть материальные активы, но эта собственность юридически не оформлена надлежащим образом и потому не может служить залогом при проведении рыночных операций и использоваться в качестве капитала. Де Сото писал, что совокупная стоимость недвижимости, используемой бедняками стран третьего мира и бывшего соцлагеря и не являющейся их легальной собственностью, составляет не менее 9,3 трлн долларов. А в некоторых странах (Перу, Филиппины, Гаити и др.) стоимость нелегальных жилищ бедняков многократно (от 9 до 158 раз) превосходит активы правительств этих стран или размеры всех прямых иностранных инвестиций.Мысль о том, что всех к светлому будущему приведет именно приватизация и предельно защищенная законом частная собственность, многими разделяется и у нас в России. Идея в том, что развитые страны этот этап уже прошли несколько веков назад, мы же находимся в стадии становления. Но вот в активно развивающемся Китае, например, коллективная и государственная собственность более распространена, нежели частная. Налицо и другое противоречие: в этих странах никто не придумывал специальные «правильные правила», напротив, постепенно институционализировались, выкристаллизовывались практики и формы социального и экономического поведения, характерные для этих обществ. А сегодня всем остальным предлагается поступить совершенно противоположным образом – «навесить» на себя чужую сетку правил, чтобы добиться успеха.
Вот и Дуглас Норт писал, что формальные правила, заимствованные из другой экономики, функционируют совершенно иначе, чем в исходных условиях: «Это, в частности, означает, что перенос формальных политических и экономических правил, свойственных процветающим рыночным экономикам Запада, в страны третьего мира и Восточной Европы не обеспечивает оживления экономики в этих странах. Приватизация не является панацеей от экономической отсталости». Да и как таковой «экономический рост» в современном понимании — явление, которое наблюдается лишь около 250 лет, причем главным образом в Западной Европе и колониальных в прошлом территориях Британии. В самой Западной Европе какого-то общего для всех экономического прогресса тоже нет — если Англия и Голландия неуклонно преуспевали в этот период, то Испания и Португалия, наоборот, все больше сдавали свои позиции.
В России не первый год существует установка, что во всем виновата отсталая ментальность — надо сменить старое мышление на новое, современное, дополнить это списанным под копирку с «правильных стран» законодательством и системой собственности, и все заработает. А вот упомянутый нобелевский лауреат пришел к совершенно другому выводу: не существует никаких гарантий, что эволюция институтов и даже мировоззренческих систем приводит в государстве со временем к экономическому росту.
ПОСТИНДУСТРИАЛЬНЫЙ ФЕОДАЛИЗМ.jpg)
С точки зрения недавно выступавшего с лекцией в Москве норвежского экономиста и консультанта ООН Эрика Райнерта, навязывание «с целью догоняющего развития» большинству стран свободы торговли и специализации на сравнительных преимуществах приводит к совершенно обратному результату для их населения. Поскольку конкурировать на поле инновационных технологий с передовыми странами и корпорациями местным предпринимателям не по силам — на это часто нет ни исходных ресурсов, ни банального запаса времени, то страны в итоге делают выбор в пользу своих изначальных конкурентных преимуществ. А это в большинстве случаев природные ресурсы и дешевая рабочая сила. Первые к тому же исчерпаемы, и их добыча и использование со временем становятся все более дорогостоящими. Райнерт убежден, что исходные «преимущества» сопряжены с мальтузианской динамикой и понижающейся отдачей: вместо развития получаются деиндустриализация (отмирание неконкурентных отраслей собственного производства), деагрикультурализация (отмирание собственного сельского хозяйства) и в итоге депопуляция — все более-менее образованные и перспективные граждане эмигрируют работать в другие страны. Примеры этому — страны Восточной Европы после распада СССР, страны СНГ (Молдавия, Таджикистан и т. д.), Мексика и страны Карибского бассейна. В итоге богатые страны богатеют, но подавляющее большинство стран вовсе их не догоняет.Если посмотреть на приведенные Райнертом данные по Перу (график 2), то видно, что как только страна «влилась» в мировой рынок, зарплаты как «синих воротничков», так и «белых» пошли вниз. Во имя специализации на внешних рынках в такой ситуации страна правильно делает ставку на наиболее конкурентные там продукты, но гражданам-то от этого жить лучше не становится, «примитивизация» экономики касается и снижения не только их доходов, но и самого статуса. Поясняя этот пример для российской аудитории, ученый отметил: «Чтобы представить себе догоняющее развитие по подобному сценарию, спросите себя: что лучше: быть плохим адвокатом в Москве или хорошей русской посудомойкой в Париже? С точки зрения свободноконкурентной системы мировой торговли экономически правильным вполне может оказаться второе».
Но и трансформация структуры ВВП тоже нерадостна (график 3) – доля реальных зарплат все более снижается, тогда как доля прибылей неизменно растет. Райнерт называет это постиндустриальным феодализмом. При этом он убежден, что этот новый феодализм коснулся сегодня уже и самих развитых стран — в Латинской Америке снижение уровня зарплат началось в 70-е, деиндустриализация «второго мира» после распада СССР в 90-е годы затронула страны бывшего соцлагеря, но и в самих США реальный уровень зарплат и доходов домохозяйств вовсе не растет, а в период нынешнего кризиса проблемы коснулись и жителей благополучной Западной Европы.
СПУРТ ИЛИ БЕГ НА МЕСТЕ?.jpg)
Вторая половина XX века показала только один воспроизводимый пример качественного экономического скачка — это азиатские «драконы» и «тигры». Основоположником этой модели «прорыва в развитие» стала Япония, стартовавшая раньше всех (в 50-х годах XX века), затем по этой же дороге (с середины 60-х) прошли Южная Корея, Гонконг, Тайвань, Сингапур, за ними похожий путь проделал ряд стран АСЕАН (Малайзия, Таиланд, Индонезия, Филиппины), а с конца 70-х аналогичную модель успешно применяет Китай (график 4).Самыми общими характерными чертами данной модели являются ставка на дешевую, достаточно квалифицированную и дисциплинированную рабочую силу (на первом этапе), активная организационная и институциональная роль государства, агрессивный наступательный протекционизм, тщательно отобранные приоритетные направления прорыва.
Латиноамериканская модель, ориентирующаяся на внешние займы и приток иностранного капитала, высокий уровень социальной дифференциации и выкачивание сверхприбыли, а также либерализацию и методы монетарной и бюджетной политики, рекомендуемые МВФ, демонстрирует периодами весьма высокие, хотя и очень нестабильные темпы экономического роста (график 5) — подъемы здесь чередуются с острыми кризисами, а плоды развития достаются далеко не всем слоям общества.
Восточноевропейские экономики (бывшие социалистические страны), практически все следовавшие в своих реформах рецептам так называемого вашингтонского консенсуса, испытали в результате этого глубокое падение. Первый период модернизации (особенно для беднейших из них) был связан с индустриализацией по советскому образцу и специализацией в рамках СЭВ, второй период подъема — вторичная индустриализация — стал наблюдаться только после их приема в ЕС и связан с переносом производственных мощностей из более развитых западноевропейских стран (график 6).
Самое тяжелое впечатление остается от анализа экономической статистики большинства африканских стран, так как большую часть времени за последние 60 лет темпы роста ВВП в расчете на душу населения в них находились вблизи нуля, а то и вовсе глубоко в отрицательной области значений (график 7). Именно по этой причине эти государства иногда относят к так называемому четвертому миру, то есть к числу стран, не имеющих шансов на развитие. Оживление их роста в начале XXI века связано с высокой конъюнктурой и как следствие бурным подъемом цен на топливно-сырьевые товары.
Интерес представляет и ряд крупных стран Западной и Южной Азии. Они (например, Турция или Пакистан) демонстрируют довольно устойчивую динамику, характеризующуюся темпами роста вблизи общемировых средних значений, однако выраженную тенденцию к ускорению демонстрирует в последние два-три десятилетия только Индия (график 8).
Таким образом, «восточноазиатская модель» остается вне конкуренции по эффективности. От уровня неразвитых стран (например, на момент старта душевой ВВП Южной Кореи не отличался от беднейших африканских стран) этим экономикам удалось дойти до уровней, соотносимых с показателями Евросоюза (а в некоторых случаях и превышающих их). Существует множество объяснений прорыва Юго-Восточной Азии: и особенности менталитета в этом регионе, и конкретная историческая ситуация, и западные инвестиции. Опыт этих стран пытались перенимать многие. Даже на микроэкономическом уровне до сих пор выходит масса бизнес-литературы с названиями вроде «Дзен как путь успеха вашей компании», где подаются некие азиатские рецепты в виде микса восточной философии и бизнес-кейсов южнокорейских или тайваньских корпораций. Однако вряд ли они подойдут для стран с иными культурами.
МЕДВЕДЬ ТИГРУ НЕ ТОВАРИЩВ последние годы развитие России больше связывалось с руслом, в котором движутся страны БРИК. Бразилия, Индия, Китай и Россия — крупные и быстроразвивавшиеся рынки. В 2003 году аналитики Goldman Sachs предположили, что именно эти страны войдут в XXI веке в число главных мировых экономических игроков. Как писал в конце 2009 года американский экономист Нуриэль Рубини, прогноз оправдался на 75%, однако на роль России в «четверке» с конца прошлого года предлагают уже другие страны. Падение российского ВВП в кризисном 2009 году на 7,9% стало самым большим среди стран «большой восьмерки» и БРИК — в Бразилии падение составило 5%, а Китай и Индия показали рост ВВП (на 8,7% и 6,8%).
В 2005 году Goldman Sachs добавили к БРИК еще одиннадцать стран, потенциально способных на серьезный экономический рост: это Бангладеш, Вьетнам, Египет, Индонезия, Иран, Мексика, Нигерия, Пакистан, Турция, Филиппины и Южная Корея. И вот сейчас западные эксперты уже придумывают название для новой лидирующей группы быстрорастущих — BRICET (плюс Восточная Европа и Турция), BRICKETS (то же плюс Южная Корея) или BRIMC (плюс Мексика). Сам Нуриэль Рубини отдает предпочтение Индонезии как стране, способной заменить Россию в нынешней «четверке». Еще недавно военная диктатура, разрушительный азиатский кризис 1997 года, цунами 2004 года, рост радикальных исламских настроений, невысокий ВВП на душу населения — и все же экономические перспективы страны видятся экономистам вполне серьезными. К тому же, пока в России население сокращается, Индонезия стала четвертой в мире по численности населения страной с 230 миллионами граждан. «На целую Германию (80 млн человек) больше, чем Россия», — пишет Рубини.
Понятно, что в оценках России западными экспертами часто есть некоторая идеологическая предвзятость. Но вся эта история с «выпавшим Р» говорит о том, что вариант тихого догоняющего роста ничего не гарантирует — Россию и так никто особенно не зовет на «праздник жизни», а при малейших проблемах откровенно просят «на выход» — благо других желающих вокруг хватает.
ШАПКА ПО СЕНЬКЕ?В самой же России вопрос «догоним или не догоним» сегодня явно носит уже не экономический, а мировоззренческий характер. В этом смысле весьма показательной была, например, дискуссия после лекции профессора Райнерта — аудитория разделилась на два лагеря. Представители одного разными аргументами пытались доказать, что догнать никого уже не выйдет, и надо наконец отбросить свои «имперские фантазии», а вместо этого скромно пытаться перенять лучшие мировые практики в области технологий и бизнеса и закрепиться в роли «крепкого середняка», который хорошо умеет ориентироваться на лидеров и идет за ними на неком расстоянии. Представители противоположной точки зрения, напротив, утверждали, что шанс на рывок есть всегда, особенно у такой страны, как Россия, где и материальных, и человеческих ресурсов хватает, да и опыт истории страны показывает, что она явно способна на масштабные достижения.
Однако вряд ли стоит надеяться на какие-то невообразимые «нефтенанопрорывы» — перескочить в постиндустриальное будущее, минуя этап восстановления промышленности и инфраструктуры, не получится. Кроме того, успешная модернизация — это смена элит, чему они вряд ли будут рады. В данном случае последняя Олимпиада отлично показала, что никакие нефтяные деньги не сотворят чуда на ровном месте: там, где нет устойчивой системы, нет правил, потеряна преемственность, а главное — нет цели работать на результат, если он не приносит дохода прямо сегодня кругу «особо приближенных».
Как можно видеть на примерах многих стран, готовых рецептов экономического благополучия и уж тем более плана бросков с прицелом на лидерство нам никто не предложит, а если такие и есть, весьма спорной представляется их применимость в России. Удастся ли выработать свои? Ответ на этот вопрос, как кажется, лежит даже не столько в инструментальной сфере — то, что Россия относится к числу стран, которые потенциально могут очень и очень многое, доказывать не требуется, все уже доказано историей — сколько в области ценностей и смыслов. Если у нас и правда большинство граждан считает, что мы никого никогда не догоним, то так и будет — моральная капитуляция этому поспособствует ничуть не меньше, чем отстающая промышленность или недостаток научных достижений.
Автор: Маринэ ВОСКАНЯН, Андрей КОБЯКОВ
источник - http://odnakoj.ru/magazine/yekonomika/soberi_svoyu_modelq/
katehonУроки Lehman Brothers: программа "Диалог" на РБК-ТВ 19.03.2010
katehonСтратегия "Единой России"
- 3 комментария
katehonБомбить, нельзя отложить!
katehonОсобое_мнение___Среда__17.03.2010__Михаил_Хазин__экономист__президент_консалтинговой_компании_НЕОКОН
katehonАртель Юрского и мутация мира
Вот интервью с уважаемым мной великим русским актёром Сергеем Юрским. Вчера, кстати, у него был юбилей. Он, как мне кажется, очень точно чувствует проблему культуры и западноевропейской цивилизации вообще, которая сейчас зашла в кризис, тупик с именем "постмодерн".
.
МАТЕРИАЛЫ К СТАТЬЕ:
Сергей Юрский - прославленный артист, он же - замечательный режиссер, он же - талантливый прозаик и драматург, он же - великолепный чтец, он же - один из самых востребованных организаторов и идеологов современной сцены. Он же - "человек-театр".
Сергей Юрский родился в довоенном 1935-м, в оттепельном 1957-м прямо со второго курса ленинградского театрального поступил в БДТ к Товстоногову, в застойном 1978-м переехал в Москву, в 1992-м создал свою "АРТель АРТистов", а в 1999-м, на пороге миллениума, объявил о конце эпохи. Эпоха послушалась и закончилась. Его можно назвать современным стоиком, одним из тех, кто "в наш жестокий век" пытается остаться в гуманистической системе ценностей. Удивительно, но факт: ему это удается! Меняются эпохи, ужесточаются нравы, но Юрский всегда интересен. Кажется, он будет жить ровно столько, сколько будет жить театр.
.
Как идеалист умудряется делать любимое дело на разломе эпох, причем не в одиночку, отгородившись от мира, а в обществе? Как художник может остаться традиционным на территории абсурда? Отвечает Сергей Юрский
.
Сергей Юрский видит историю и страну с предельной жесткостью. Он зафиксировал конец пушкинской эпохи в культуре, ностальгирует по 60м и советской интеллигенции, считает, что реалити-шоу в конкуренции побеждают искусство. Его угнетало вертикальное советское государство, театр-империя, но ему не по душе и современный театр-фирма. Казалось бы, все не так. Как не опустить руки и не впасть в классическое русское отчаяние! Но у Юрского как раз с 90х начался новый мощный творческий период. Откуда такое чудо?
Вы в свое время много говорили о депрессии, которая длилась у вас чуть ли не 22 года. И закончилась, когда началась депрессия в театре, в начале 90х.
Да, примерно так. Личная биография — она не всегда совпадает с общественной. Да, я был человеком социальным, и поэтому то, что происходило вокруг меня, для меня было важно. И то, что начало все это рушиться, для меня было важно. Но рушилась и моя личная судьба — и в смысле здоровья, и в смысле перспективы. Я терял почву под ногами.
Но именно тогда вы поставили своих знаменитых «Игроков XXI» — спектакль, вернувший людей в театры, на который толпы стояли.
И разгромленный совершенно критикой. Уничтоженный. Но вы правы, мне очень было интересно жить в 90е годы.
Почему?
Это было сочетание еще не угасших сил и желания делать. Еще не произошло раздвоения возможностей и желаний. И было чувство независимости от того, как отнесется к нему целый набор людей — начальство, цензоры и т. д. Идею можно было прямо начинать осуществлять. Сперва мне казалось, что я не найду поддержки, должен буду обращаться к десяткам людей, чтобы они это одобрили. Оказалось, что нет, ничего не требуется — предлагаешь и начинаешь делать. Это было действительно освобождение. Сейчас я с печалью наблюдаю, что далеко не все находятся в таком положении. Людям говорят: «Пожалуйста, делай, что хочешь. Только у тебя есть на это средства?» — «Я вот как раз к вам хотел обратиться». — «Ну?» И начинается: чтобы иметь средства, надо дружить, а чтобы дружить, надо притворяться, а начав притворяться, уже ничего не сделаешь. Зависимость возникла снова, и очень серьезная. Уже от других вещей. Теперь много новых страхов. Страх сделать не то, страх разориться, потерять уже завоеванное, без которого жить невозможно. Но я думаю, что мне посчастливилось — я проскочил.
Как вы боретесь с отчаянием?
Просто. Во-первых, с определенного времени я совершенно ясно понял, что уныние и отчаяние — это грех. И нужно себе говорить: это — грех. Я продолжаю отчаиваться, но я уже сказал это слово — «грех», а грех надо замаливать. Это первое. А второе — я полагаю, есть много людей, которым в данный момент хуже, чем тебе, и они, эти люди, недалеко. Далеко — это само собой. Подумать страшно, что сейчас происходит, скажем, в Северной Германии или в Англии. Вот сейчас, вечером 10го числа. Ужасно! По колено в воде стоят — залило все на фиг, а ведь не лето. Ладно, они далеко. Но просто включить радио и послушать последние известия, представить Чечню и сказать себе: страшное дело творится. Значит, либо нужно взять на себя ужас всего мира и сразу повеситься, либо начать думать и действовать, но уже не упираясь в себя. Посмотреть еще ближе, не на Чечню, которая за две тысячи километров, а на своих родных. Мы же даже не представляем себе, как у человека болит голова. Я не помню, кто сказал эту фразу: «Все можно понять путем науки, фантазии, искусства, но нельзя понять, как у другого болит голова».
В перерыве можно снять каску, но не грим
В 90е годы исчез пафос театра как некоей идеологической площадки…
Да, его поставили на место развлекательного учреждения.
Что сейчас, по-вашему, востребовано, что вы предлагаете?
Желание активизировать зрителя, желание диалога во время действия. Для меня цель — не объединять зрителей, они объединяются, это уже так задано, в аплодисментах. Самое важное — это разъединить людей, массу, которая, толкаясь плечами, входит через двери в театр, садится рядом и дышит друг на друга. Должен остаться человек наедине не с действием, а с самим собой. Вот это обращение к себе через сочувствие к тому, что происходит. В этом, мне кажется, остается высокая миссия театра как творения, а не как дизайна. И сам человек производит акт творения в себе нового понимания, нового взгляда, улыбки, смеха. Вот в идеале что такое сегодняшний театр.
В 99м году вы объявили о конце эпохи.
Не вообще эпохи, а пушкинской эпохи. Конец эпохи был, естественно, — Миллениум. Это не я объявил. А я объявил, что кончается пушкинская эпоха нашей культуры, и получил много возражений и нареканий. Но вот прошло семь лет, и я могу это повторить, потому что я это наблюдаю.
Где слом и что меняется?
Язык. Смысл слов, шкала ценностей в нашей стране. Пушкинская эпоха — это же не всемирная эпоха. Ведь для мира Пушкин не является генералом. Вот 200летие отметили, и окончательно стало ясно, что, допустим, Татьяна Ларина — это выдумка или что-то древнее. Ну, написал и написал гениальный человек, но, вообще говоря, это его цензура заставила написать Татьяну, а так бы он и писал все время «Гавриилиаду» — вот сегодняшнее сознание. Как ни приспосабливай, но нынешняя культура не приемлет этого всего. Актерского искусства, моей профессии, больше фактически нет, она существует только на каких-то участочках, на кочкахчего-то растет. А, вообще говоря, человек может сказать: «Я решил сыграть роль. Сейчас для меня напишут сценарий, и я сыграю». Сыграй. Только профессии нет, она кончилась. Потому что мы всем человечеством зашли в целый ряд тупиков, которые на сегодняшний момент непреодолимы.
Что это за тупики?
Да хотя бы тупик времени. Что хотело выиграть человечество благодаря гигантскому уму своему и техническим возможностям? Время, скорость. Давайте построим скоростные дороги! Три часа будем в Питер ехать и обратно. Потрясающе! И что мы выиграли? Мне часы надо починить, но я знаю, что в будний день к мастерской не подъехать, а в субботу-воскресенье там закрыто, — значит, надо дойти пешком. Что я сделаю? Я поеду в театр — тут у меня есть стоянка, — оставлю машину и пойду пешком. Но там же нет перехода — значит, я обойду. Так когда же мне нужно выехать, потому что он же закроется на обед? Это я говорю про часы. Ну, без часов проживешь. А самолет, который перенесет тебя в Гавану? Быстро перенесет. Но ведь человек за неделю должен думать, как он доберется до Шереметьево. Если это будний день, за сколько часов я должен выехать? И как там меня будут проверять, и сколько я должен заполнить всех бумаг и разрешений? Оказывается, куда-то время утекло. Я уж не говорю о том, что в XIX веке люди очень мало тратили времени на то, чтобы, пусть в плохой шинелишке, дойти от дома до работы. Да, мерзли. «Боже мой, 30 минут я иду!» — это несчастные какие-то там. Хотя в основном старались все-таки, чтобы поближе. Ну, 30 минут! Сейчас во всем мире два часа дороги от дома до работы считается нормой. Да, в машине в комфортной, допустим, а еще хуже — в автобусе, а еще хуже — в метро с пересадками, но два часа в день в одну сторону, а потом обратно два часа!
Вы хотите сказать, что прогресс обессмысливает время?
Конечно! И в мозгах происходит то же самое. Я, может быть, катастрофически настроен, но я вижу это каждый день, мне очень страшно.
А что происходит с театром в этом конце эпохи?
Театр превратился в шоу. Нашей профессии нет. Есть другие профессии: танцора, певца, музыканта, пантомимиста, звезды, шоумена — много разных профессий.
И как, по-вашему, будет развиваться ситуация?
Я думаю, если общество не станет совсем тоталитарным, некоторая альтернатива будет оставаться. Но это будет как то, что я видел в Праге, где универмаги работают и всякие магазины западные, а человек сидит в мастерской в центре города в полуподвале и клепает специальную посуду для кофе. И его отец клепал, и его дед клепал. И его, слава богу, не трогают, пусть клепает.
То есть и театр тоже обречен стать такой туристической достопримечательностью?
Он уже ею стал. Может быть, еще останется вкус у определенной части общества к живому театру, к живому контакту. Я не представляю себе, что бродвейские театры, которые играют три года подряд одно и то же, — это живой театр. Такое у меня было впечатление, скажем, от спектакля «Лысая певица» в театре «Ла Юшетт» в Париже. Это давно было, я тогда вообще впервые был в дальней загранице, и меня очень заинтересовал Ионеско. Но это был совершенно мертвый театр, в котором сидел мертвый зритель. Три тысячи уже какое-то четырнадцатое представление, сидят люди, смотрят, ничего не понимают, что происходит, актеры — тоже. Но машина крутится. Вот как это может быть? Они поставили это в 53м году, был успех, и вот в 66м я смотрел все там же все тот же спектакль. Актеры уже сменились, выдержать нельзя — это же сколько можно?
В съемках "Лысой певицы" участвуют все Юрские: жена Наталья, дочь Дарья и Сам
Репетиция
— А теперь подскажите мне, что делать с лысой певицей?
Юрский заканчивает постановку телеспектакля для канала «Культура» по знаменитой абсурдистской пьесе Эжена Ионеско. Как раз в перерыве мы и разговариваем. Маленький зальчик в театре Петра Фоменко. Актеры, операторы, редакторы, ассистенты — все толпятся. Юрский в ослепительной каске пожарного играет две главные роли сразу: одну в пьесе, другую на площадке. Он режиссер-постановщик.
— Это же триллер, — говорит кто-то из актеров.
— Так, правильно. Играем триллер, — Юрский доволен общим пониманием задачи.
Играется очередная сцена. Дубль два.
Пожарный, то есть Юрский, стоя в дверях:
— Да, кстати, послушайте, что это за лысая певица? Да, лысая певица.
— Не знаю, первый раз слышу.
— Да, ну ладно. До свиданья.
— Удачи вам и удачного вам пожара!
— Надейтесь, надейтесь! Это наше общее дело.
Из монтажной кричат «Снято!».
— Получилось?
— Еще дубль. Штора взлетела. Как будто кто-то заглянул в дверь.
— Так это и была, наверное, лысая певица…
Пожар - это наше общее дело, считают Ионеско и Юрский
Знаете, я как-то не верю в смерть театра.
В смерть театра я тоже не верю. Театр есть отражение жизни в формах самой жизни. Сегодня на сцене, бывает, формы жизни нарушают и говорят: ну, покрасим человека поперек, поставим ему глаз вдоль, то есть как на картинах Пикассо. Честно говоря, мне это не интересно. По-моему, это уже не театр, это шоу, живые картины. У нас знаете кто самый страшный соперник? Самый страшный и самый подлый — я бы его задавил? «Дом-2». Реалити-шоу. Потому что это подглядывание в щелку за другими людьми. И это оказывает страшное влияние. Когда это делается художником, он, как Бергман, выворачивает себя наизнанку, но он сам очень талантлив, и эти внутренности имеют некое всеобщее значение. Театр в какой-то мере этим и занимается. А вот реалити-шоу, где за большие деньги можно купить реально снятое убийство или реально снятые пытки… Ведь дело не во вкусах, дело в том, что тот, кто это смотрит, желает этим насладиться. Это уже люди вне социума, хотя они служат, к примеру, в банках, имеют семью. Но это люди, вообще говоря, годящиеся только на одно — на уничтожение. А их уже довольно много.
То есть реалити-шоу совершает какую-то циничную подмену театральной идеи и оказывается воспринято цинично измененным обществом?
Совершенно верно. Можно все это назвать одним словом — «мутация», то есть невозвратное изменение самого существа. Я думаю, что примерно 99й год, Миллениум, определил эту мутацию. Вспомните нападение «Аль-Каиды» на Нью-Йорк. И раньше были камикадзе, жертвователи своей жизнью по приказу или во имя идеи. Но вот с такой холодной подготовкой на смерть, с полным отсутствием варианта выживания при уничтожении других людей — это уже достижение XXI века. А в нашем масштабе — да, пушкинская эпоха кончилась. Этот дружеский разговор, эта доверительность без желания поразить эффектами, а с желанием поразить поворотом мысли — это все в прошлом.
Вы один из немногих режиссеров, которые решаются ставить на русской сцене абсурд. Почему?
Да, абсурд мне действительно кажется хорошим инструментом. Я бы вам предложил посмотреть мой последний спектакль в Театре Моссовета, «Предбанник». Произносимое слово в буквальном виде не входит в уши, это всегда было. Но глухота развивается в разной степени. Бывает, что люди недослышат друг друга, а бывает, что не слышат вообще, то есть кризис, полная глухота. Сейчас мы на грани полной глухоты. Напомню фразу из спектакля. «Сейчас слова потеряли свою силу, слова потеряли смысл. Достучаться до людей можно только чем-то очень громким и ритмичным» — это последние слова пьесы. «Поэтому я просто задаю ритм — и это все», — говорит один из героев пьесы.
Абсурд — это вовсе не чепуха и не свобода говорить что попало и в каком угодно порядке. Абсурд этим играет. Переставляет слова. Но с какой целью? Чтобы остановить полное невнимание партнера по разговору. Это такая провокация. В театре актеру обеспечено некоторое добавочное внимание, потому что деньги люди заплатили — значит, ну что же, я буду сидеть, есть мороженое, надо хоть какое-то время посмотреть, чего они там делают. И тут задача состоит в том, чтобы заставить сказать: «Чего-то не то говорят, что-то не в порядке. Неровный слог. Он что-то другое хотел…» — и ухо приоткрылось. И тогда можно завести диалог. Абсурдом можно действовать гораздо быстрее, чем в последовательном классическом изложении чего бы то ни было: мыслей, сюжета, развития характера. Можно действовать рывком, монтируя вещи, которые вроде бы не совпадают, свинчивать то, что имеет разную резьбу. И вот под этот визг есть некоторая надежда, что мы вступим в полосу внимания. Не поддадимся той ужасной ситуации толпы, которая в театре сидит потому, что жена сказала: «Что-то мы ничего культурного не смотрим. Вот шумят про это дело — пойдем посмотрим. Тем более там билеты дорогие — значит, эточего-нибудь да стоит». И вот человек сидит, и ему безумно скучно. Отсюда такой успех скучного театра, которого зритель на самом деле не желает, в котором только эстеты говорят: «Нет, это прелесть. Представляете, ни одного движения, ни одного слова, он просто сидит совершенно голый и ничего не делает. Это элегантно, мощно, в этом столько одиночества».
Так ведь «После репетиции» Ингмара Бергмана как раз и начинается с того, что вы несколько минут в полной тишине сидите за столом и перелистываете книгу. И зал взрывался аплодисментами.
Это вам показалось, зал не взрывался. Никогда не взрывался. Да, мне очень нравился этот спектакль, очень нравился. Но, во-первых, Бергман, конечно же, великий модернист и самокопатель. Во-вторых, там был поразительный фокус — это «ничего» происходило не в небольшом театрике для эстетов, а в громадном зале, на совершенно пустой сцене. Это контртеатр, это как бы зайти с другой стороны театра. Оно и называется «После репетиции». Это театр, где нет зрителей, актеры разошлись, — пусто, и уже мертвецы начинают появляться. Это контригра — очень интересно, но как исключение. Эта эстетика — не мое знамя. Я Бергмана уважаю. Но не скажу — люблю, потому что у него нет одного качества, без которого я театра не чувствую, — юмора нет. Он так страшно шутит иногда. Он эксцентричен и шутит, но очень страшно, без юмора.
В спектакле "Провокация" (театр "Школа современной пьесы") Юрский провоцирует публику дважды - как актер и как режиссер
Такого, как в вашем Остапе Бендере, когда не только смешно, но удается и глубинукакую-то создать?
Мне кажется, что объема нет, когда нет юмора. Комедия, юмор — это взгляд на себя, некоторое схождение с подмостков гордыни: объем. И гордыня, и пафос могут присутствовать, но если есть еще и юмор, тогда это объемная вещь. И живая. Я вот попытался читать последнюю изданную книгу Бергмана. И оставил ее в стороне, пусть лежит. Он умер, будем его вспоминать, будем кланяться. Но там шизофрения какая-то.
Юрский - Бендер. Смешно - это когда на самом деле очень грустно
В вашей повести «Чернов» — вы написали ее еще в 70х годах — есть замечательный диалог: сын говорит отцу о том, как прекрасны проигравшие…
Да. А успешные люди похожи на надутые пузыри, которые все больше раздуваются. Он, конечно, больной мальчик, но он говорит очень серьезные вещи.
Это кажется чем-то вроде вашего кредо. А сейчас что для вас поражение, а что — победа?
Сейчас это все еще больше обострилось. Тогда это было предположение и несколько болезненный взгляд. Потому что сам отец, Чернов, был человеком раздвоенным. Сначала в чем-топобедитель, потом пришло поражение, потом совесть не мог преодолеть. Ну, в общем, тот, кто и называется мыслящим интеллигентом 60х годов, со всеми положительными и отрицательными свойствами.
Викниксор в "Республике ШКИД" - это аристократ-романтик. Тоже, в общем, смешно
Для которого в итоге его самая большая победа оборачивается самым большим поражением. Ведь внешне он получает все пряники: поездка за границу и все такое.
Получает, да, но оказывается, что надо заплатить за это чем-то важным. А самое главное, что тогда, в 60е годы, все-таки было… боюсь в возвышенность впасть… Тогда в нашей стране как никогда, мне кажется, было развито христианское чувство.
В 60е годы?
Да. Когда никто не ходил в церковь, не крестился, когда Бог, само собой, полагался несуществующим. В основном это была страна атеистов. Но внутри существовал тот самый истинно христианский моральный абсолют, который заставляет людей думать о другом как о ближнем, поступать так, как хотел бы, чтобы поступили с тобой. Те, кого называют шестидесятниками, обладали этими самыми качествами. И сейчас, когда мы смотрим фильмы того времени, поражаемся тому, что эти безбожники, вообще говоря, истинные христиане.
Володин и все, что сделано по Володину: «Старшая сестра», «Осенний марафон», «Назначение», «Дульсинея Тобосская». Маканин и его герои, которые мучаются: «Что-то мне как-то везет». Как этот рассказ называется, «Алимушкин»? Забыл. Там герой говорит: «Что-то мне все везет, и с женой повезло, и зарплату прибавили, и за границу посылают — мне везет, а у того, другого… и болеет он все время. Слушай, может, это я от него что-то отобрал?.. Надо пойти его навестить,что-то для него сделать». Это сейчас нельзя представить! Было некое чувство существования истины как Бога. И что же ценилось в искусстве? Достижение этой истины. Молодые люди — мы, ну и не только мы, а и следующее поколение — очень хотели найти путь к истине. ПриехалЖан-Луи Барро и читает лекцию — протолкнуться нельзя. Эдуардо де Филиппо, уже состарившийся, уже, в общем, равнодушный ко всему, — мы будем и его слушать. Вышла книга Брука — мы будем ее читать не потому, что шум идет, а потому, что мы узнаем, как двигаться к театральной истине, к общей истине. А сейчас успех — единственное мерило, популярность, богатство — вот этот набор.
Да, но есть и абсурд.
А абсурд именно в том, что это все ясно прописано в том же Евангелии — вещи, которые опадают, как цвет: придет осень, и все сгниет. А тогда Евангелие не читали, а действовали именнопо-евангельски. А теперь вон все ходят колокола слушают, земные поклоны бьют. И с ними не хочется быть в одной компании. Нет, не хочется.
Вы очень много гастролируете. Был момент, когда чуть ли не 50 городов России объехали за год.
Было. Было. Было. Сейчас уже меньше надо. Не то здоровье.
Ваше знание о России совсем другое, чем знание политическое, экономическое. Какое-тоочень сокровенное. Вы можете что-то сказать о стране вне Питера и Москвы?
Могу сказать. Это другая страна. Сейчас — менее, потому что театр очень подорожал и в неговсе-таки ходят люди успешные. А раз они успешные — значит, они все бывали и в Москве, и в Питере, и за границей. Они все уже глобализированы. И в этом смысле это некий круг. Тот зал, который я знал в годы Советского Союза, тоже был един, но в другом. Тогда были объединены тем, что читают «Новый мир», интересуются «Литературной газетой», достают Пастернака, сомневаются, так ли уж хорош Бродский — тогда это было непонятно. Это не был глобальный мир, это был мир советской интеллигенции со всеми ее слабостями и несгибаемостью. Это были люди с зарплатой от 120 до 250 рублей, этот слой был везде: Магадан, Сарапул, Ижевск, Ташкент. А теперь другой слой, вот этот самый, глобальный. А так как они все были за границей и посмотрели, что там является искусством, — значит, мерка у них, скорей, оттуда идет. И мы вышли на мировую арену и кажемся иногда с этими всеми вещами нашими очень наивными и отсталыми.
Тогда чем особенна русская провинция?
Русская провинция имеет один недостаток. Недостаток ужасный. Она себя называет провинцией. Она обидчива. Я с этим сталкивался не раз. Это было и тогда, остается и сейчас: «Смотри, небось, в Москве не стал бы этого делать, а с нами можно!» Говоришь: «Вы полагаете, мы вообще иначе играем в Москве или я не тот текст говорю?» — «Да нет, не это, но… видно же, видно». Именно это превращает провинцию в плацдарм для разгула халтуры, потому что актеры действительно начинают говорить: «Ну что они понимают?» Но я многократно объездил всю страну, и я знаю, что там понимали точно так же. Вот эти люди, которых искусство разъединило так, что каждый остался один среди толпы. Когда с ними разговариваешь, они все высшим образом понимали, понимали лучше, чем автор, лучше, чем актер, который это исполняет. И такие люди были по всей стране. У нас была интеллигентная прослойка: мыслящая, психологически активная, терпеливая, несгибаемая. Была.
Вы как-то сказали, что всегда старались не идти в толпе: когда модно было быть шестидесятником, вы вышли из шестидесятников, когда модно было быть русским, вы стали евреем, модно было быть евреем — вы стали русским. Кем вы НЕ являетесь сейчас?
Не являюсь? Я не являюсь общественным деятелем — вот кем. Потому что я был человеком общественным. Я всегда хотел работать артельно, что мне в большей или меньшей степени удавалось и удается до сих пор. Из всякого коллектива, в котором я работаю, я стараюсь создать артель. Что такое артель? Это люди, которые собираются сделать определенное дело. Они не дают клятву на всю жизнь, что мы всегда будем вместе. Просто мы делаем это дело, мы им увлечены. Это демократический коллектив, в котором нет иерархии.
А как вообще устроен театр — театр-империя, театр-артель…
Вот в империи я служил, но это была империя при идеальном просвещенном императоре Товстоногове (Большой драматический театр в Ленинграде. — «РР»). Империя — вещь опасная. Потому что чуть-чуть не тот человек или чуть-чуть человек изменился, потерял какие-то качества или приобрел излишние — и империя становится невыносимой.
И когда все стали создавать свои театры, вы создали АРТель.
АРТель, да. Это фактически была формулировка того, чем я занимался и раньше. Потому что мои спектакли в театре Товстоногова — это тоже была артель. И это-то и раздражило Георгия Александровича, потому что он, как я его ни убеждал, недопонял и думал, что это создается другой театр, который может стать соперником. А на самом деле это было временное содружество людей увлеченных и умеющих делать данное дело, а вовсе не другой театр, который будет соки из этого театра сосать.
Артель или империя — это как-то соотносится с эпохой, с историей?
У нас все государство было — египетская пирамида: верховный начальник, потом меньшие начальники. В каждой области искусств свой назначенный генерал. В поэзии — Пушкин, в критике — Белинский. В театре — Станиславский и Немирович-Данченко. И выход был запрещен.
То есть театр-империя точно воспроизводил…
Государство, государственную форму, конечно! А государственная форма была патерналистская, потому что глава государства есть отец всех. И в театре был этот патернализм. А теперь театр — фирма. Это современно, но для меня как-то холодновато: дескать, мы вам платим столько — вы обязаны то-то; если вы не сделаете то-то, то вам будет то-то. Я этому противопоставляю попытку существовать артелями.
Фотографии: Юрий Козырев/NOOR для «РР»; Михаил Гутерман, РИА НОВОСТИ
- 1 комментарий
katehonНе поленитесь - прочитайте. Очень цельный анализ.
.
Данная публикация представляет собой расширенную авторскую версию доклада социолога Андрея Фурсова на круглом столе «Опричнина и опричная идея: мифы и историческая действительность» в Институте динамического консерватизма.
.- Скоро подует восточный ветер, Уотсон.
- Не думаю, Холм. Очень тепло.
- Эх, старик, Уотсон. В этом переменчивом
веке только вы не меняетесь. Да, скоро
поднимется такой восточный ветер,
какой ещё никогда не дул на Англию.
Холодный, колючий ветер, Уотсон, и,
может, многие из нас погибнут от его
ледяного дыхания. Но всё же он будет
ниспослан богом, и когда буря утихнет,
страна под солнечным небом станет чище,
лучше, сильнее.
.
А. Конан-Дойл. Его прощальный поклон
.
.
И от ветра с Востока пригнулись стога,
Жмётся к скалам отара.
Ось земную мы сдвинули без рычага,
Изменив направленье удара.
В. Высоцкий. Мы вращаем землю
Опричнина — ключевое событие русской истории последних пяти веков. Именно она заложила фундамент той уникальной формы власти — автосубъектной, — которая мутировала, слабела, возрождалась, менялась и почти при каждой серьёзной смене не только оставалась самою собой, но и приобретала всё более чистую, свободную от собственности и «классовых привесков» (В.В. Крылов) форму — la plus ca change, la plus c'est la meme chose («чем больше меняется, тем больше остается собой»).
Более того, опричнина стала не только фундаментом, но одновременно и эмбрионом этой власти, которой суждено было развиваться по схеме «преемственность через разрыв».
Наконец, опричнина подарила русской истории один из её главных (неглавных больше) принципов — опричный, который, отрицая княжебоярский принцип, оттолкнувшись от него, породил принцип самодержавный и таким образом оформил и, если угодно, замкнул триаду, придав обоим принципам самостоятельный характер и заставив их жить собственной жизнью. И в этой собственной жизни каждого принципа именно опричный связывает самодержавно-национальный («народный») и олигархический (княжебоярский) принципы и в известном смысле снимает (в гегелевском, диалектическом, смысле) противоречия между ними.Опричнина, как и её создатель Иван Грозный, — оболганное явление нашей истории, порой сознательно, порой от непонимания. Оболганное как большими мастерами науки и литературы (например, на первых страницах замечательного романа А.К.Толстого «Князь Серебряный» мы сталкиваемся с некими мерзавцами, коими оказываются опричники. Конечно же, среди опричников, как в любой «чрезвычайке», хватало «биологических подонков человечества» (И.Солоневич), но суть-то явления ускользнула от «второго Толстого». Как ускользнула она и от мелкой шантрапы от тех же науки и литературы, а теперь ещё и кино (достаточно вспомнить фильм «Царь»).
В докладе я хочу остановиться на нескольких вопросах:
1) опричнина как историческое явление, его корни — они столь же необычны, как сама опричнина;
2). фактическая сторона дела — очень кратко, основные вехи;
3) суть опричнины, её причины, последствия — кратко-, средне- и долгосрочные;
4) опричный принцип русской истории в противовес олигархическому и самодержавному, с одной стороны, и институциональному, с другой;
5) реализация опричного принципа в русской истории;
6) «грозненские» (Иван IV, Сталин) и «питерская» (Пётр I) версии опричнины;
7) нужна ли и возможна ли в России сегодня (или завтра) новая опричнина (неоопричнина) или, точнее, нужно ли и возможно ли возвращение опричного принципа в той или иной форме, и если да, то какова может быть цена.
А. Васнецов. «Оборона Москвы от хана Тохтамыша. XIV век».
.
В. Васнецов. «Царь Иван Грозный».
Н.Неврев. «Опричники»
.
И.Тихонов. "Опричник".
Древнерусская книжная миниатюра "Иван Грозный принимает послов из Сибири".
.
.
.
.
источник - http://www.dynacon.ru/content/articles/381/
- 3 комментария
katehonИск к Moody's и S&P – угроза всей Системе
12:45 12.03.2010Устойчивость любой системы опирается не только на писаные законы, положения, институты и так далее, но и на некоторые неявные, принятые, так сказать, консенсусом, базовые принципы.
Иногда они носят этический характер («Не убий»), иногда – заменяют законы (в СССР до 1978 года статус КПСС не был подтвержден юридически, до 1964 года руководитель партии имел и государственный пост, а вот с 64-го до 77-й годы – это была чистая «привычка»). Иногда такие неявные принципы решают институциональные вопросы, например, ключевым элементом экономики США (а в последние десятилетия и мира) являются рейтинговые агентства, которые не только определяют стоимость кредита (то есть, фактически, прибыль) для практически всех мировых компаний, но и обеспечивают работой консалтинговые и аудиторские компании.
Более того, сегодня рейтинговые агентства еще и системообразующий элемент всей мировой финансовой системы, поскольку она не может существовать без качественной оценки финансовых рисков как конкретных инструментов рынка, так и их эмитентов. Альтернативы этой системы просто не существует: доля финансового сектора в мировой экономике за последние десятилетия резко выросла (еще в 60-е годы прошлого века доля промышленности в экономике США составляла не менее 60%, сегодня она меньше 20) и его сокращение вызовет поистине апокалиптические последствия.
При этом к самой идее рейтинговых агентств изначально было некоторое количество претензий. Главной из которых было то, что за определения рейтинга платит сам «рейтингуемый». То есть, в систему была заложена высокая вероятность коррупции. Тем не менее, эта система действовала и поставить ее под сомнение было невозможно: респектабельность и адекватность крупнейших рейтинговых агентств была краеугольным камнем всей репутации современной финансовой системы.
И вот, о ужас, новость: Прокуратура Коннектикута подает в суд на Moody's и S&P.
Генеральный прокурор штата Коннектикут Ричард Блюменталь (Richard Blumenthal) подал в суд на рейтинговые агентства Moody's Investors Service и Standard & Poor's. Прокурор обвиняет инвестиционных аналитиков в присвоении некорректных оценок сложным инвестиционным продуктам, которые вызвали экономическую рецессию в США. Возбудить подобное дело позволяет законодательство штата о свободной торговле. Прокурор Блюменталь требует от рейтинговых агентств уплаты штрафов, размер которых может достичь сотен миллионов долларов США.
Причем это не первое действие такого рода: несколько месяцев тому назад аналогичное деяние совершил прокурор штата Огайо. Но тогда можно было заподозрить, что это какой-то сбой системы, за которым последует жесткое наказание (как наказали весной 2008 года губернатора штата Нью-Йорк Элиота Спитцера, который раньше времени вытащил на поверхность ситуацию с реальным состоянием дел со страхованием финансовых рисков). Однако наказания прокурора Огайо не последовало, а затем, как мы видим, у него появились последователи…
Как говорил известный исторический деятель: «Это будет посильнее «Фауста» Гете». Тогда, впрочем, это была злая ирония в адрес несколько поисписавшегося классика пролетарской литературы, сейчас же я говорю это совершенно без шуток. Да, разумеется, процессы будут идти долго, но в США – прецедентное право, как только хотя бы один процесс будет выигран – вся финансовая система пойдет «псу под хвост», колоссальное количество деривативов, которые только и поддерживают устойчивость современных финансов, можно будет сразу и разом выкинуть на помойку.
Ну, скажут апологеты финансовой системы, «они» в жизни не докажут, что рейтинги присваивались неправильно. А вот тут-то кроется серьезная ошибка. Напоминаю, что сразу после революции, суды в России (еще даже не СССР) действовали исходя из принципа «революционной целесообразности». А в США судья принимает решения единолично, исходя из принципа (как он его понимает) «общественной целесообразности». И если он решит, что система деривативов ставит под угрозу (например, из-за обесценения активов местных пенсионных фондов) конкретное сообщество, в котором он проживает и в котором его избрали судьей, то он может принять решение просто по результатам деятельности. Высокий рейтинг таким-то бумагам давали? Давали. Деньги у них за это брали? Брали. Бумаги обратились в прах до того, как рейтинги были снижены? Да. Виновны. Точка.
Да, конечно, будут и апелляции (в том числе и со ссылками на необходимость поддержать финансовую систему), но если такие иски рейтинговые агентства будут проигрывать «на местах» массово, то никакой верховный суд их не спасет. В конце концов, реформы Рузвельта в 30-е годы тоже пытались оспаривать, но тот же верховный суд США принял Соломоново решение: да, закон был нарушен, но другого выхода не было. «Точка, и ша!»,— как говорил герой одного художественного произведения моей молодости.
Иными словами, принятие исков к рейтинговым агентствам к рассмотрению – это подрыв краеугольного камня, на котором базировалась последние десятилетия американская и мировая финансовая система. И даже если эти иски удастся снять, затянуть, замолчать – свое дело они уже сделали. Той самой общей веры в устойчивость и надежность СИСТЕМЫ, без которой ее быть просто не может, уже нет. А значит, нам придется строить новую систему, нравится это всем или нет.
Михаил Леонидович Хазин
Российский экономист, публицист, политологСПРАВКА KM.RU:
Moody’s — международное рейтинговое агентство Moody’s Investors Service. Со времени разработки первых определений рейтингов облигаций в 1909 году количество рейтингов агентства Moody’s существенно выросло. Сегодня Moody’s оперирует 32 системами, и их число растет с каждым годом. Если рейтинги по национальной шкале, присваиваемые в пределах каждой страны, рассматривать в качестве отдельной системы, общее число рейтинговых систем превысит 40, сообщает «Википедия».
Standard & Poor’s (S&P) — дочерняя компания корпорации McGraw-Hill, занимающаяся аналитическими исследованиями финансового рынка. Наряду с Moody’s и Fitch Ratings данная компания принадлежит к тройке самых влиятельных международных рейтинговых агентств. S&P известна также как создатель и редактор американского фондового индекса S&P 500 и австралийского S&P 200.
источник - http://fintimes.km.ru/obzory/isk/10168
katehon10 социальных страхов Льюиса Кэрролла
Григорий Тарасевич, Юлия Идлис, Константин Мильчин
Иллюстрации: Александр Блосяк
4 марта на экраны выходит "Алиса в Стране чудес" Тима Бертона - второй после "Аватара" фильм, снятый под формат 3D и демонстрирующий зрителю новую объемную жизнь, похожую и непохожую на окружающий нас мир. В свое время окном в новую реальность - реальность будущего - стали сами книги Льюиса Кэрролла. Рассказывая о странных, абсурдных и страшноватых приключениях семилетней Алисы в Стране чудес и в Зазеркалье, Кэрролл создал энциклопедию социальных страхов будущего. Многие из этих страхов во времена писателя еще не имели названия, но человечество уже подсознательно начинало с ними бороться, создавая новые институты и технологии, принимая законы, совершая открытия. В борьбе с собственными социальными кошмарами наше общество и стало таким, какое оно есть
ЧИТАТЬ ДАЛЕЕ....Педофилия
У Кэрролла. Нынешний культурный миф о педофилии имеет двух родоначальников: Льюиса Кэрролла и Владимира Набокова. При этом вопрос, был ли педофилом сам Кэрролл, остается открытым. С одной стороны, он был холостяком и дружил с маленькими девочками. В обеих «Алисах» семилетняя героиня постоянно ведет доверительные беседы со взрослыми незнакомыми мужчи-нами (с Чеширским Котом, Гусеницей, Шалтаем-Болтаем и т. д.). А в «Алисе в Зазеркалье» есть даже «взрослое», чувственное описание девочки, перегнувшейся через борт лодки, чтобы сорвать кувшинку: «Волосы ее спутались и упали в воду, глаза жадно блестели». С другой стороны, во времена Кэрролла его коллеги еще не видели никакого криминала в дружбе бездетного мужчины с их маленькими дочерьми.
Детская картина мира интересует Кэрролла прежде всего потому, что предполагает неограниченные возможности. Для ребенка возможно и реально то, от чего взрослый давно уже отказался в силу усталости, непростого жизненного опыта и груза обязательств. Взрослый не может погнаться за кроликом и пропасть в кроличьей норе на целый день; не может всерьез отнестись к битве Труляля и Траляля за погремушку, потому что у него свои войны и свои «погремушки»: власть, деньги, общественное влияние. В целом ребенок, по Кэрроллу, может гораздо больше, чем взрослый. В ХХI веке подобные убеждения принесли обвинения в педофилии и два судебных процесса Майклу Джексону.
В мире. Понятие педофилии появилось в 1886 году — через 15 лет после выхода «Алисы в Зазеркалье»: его ввел известный немецко-австрийский психиатр Рихард Крафт-Эбинг, пионер в исследовании сексуальных девиаций. До этого половое влечение к подросткам не воспринималось обществом как отклонение от нормы: в Лондоне большим спросом пользовались проститутки-девственницы (то есть девочки 14–15 лет). Это вполне укладывалось в общий тренд: дети с малолетства начинали работать наравне с взрослыми, а понятия «детский труд» как этико-юридической категории просто не существовало.
По мере того как роли и функции ребенка и взрослого в обществе разделялись, ребенок постепенно становился субъектом права. В 1965 году педофилию окончательно признали извращением, а к концу ХХ века педофилы стали чуть ли главными врагами западного общества. На рубеже ХХ и ХХI веков борьба с «любителями детей» породила другой социальный кошмар — за любое проявление любви к детям быть заподозренным в педофилии, то есть фактически дискриминацию взрослых.
Защитные механизмы цивилизации. Во-первых, законы, защищающие лиц, не достигших «возраста согласия», от сексуальных контактов. «Возраст согласия» колеблется от 12 (на Филиппинах или в Колумбии) до 20 лет (в Тунисе). А во-вторых, публичность: в США создан Национальный публичный реестр сексуальных преступников, и любой желающий, зайдя в онлайновую базу данных, может узнать, например, что некто Льюис Кэрролл (фотография прилагается) 1949 года рождения, белый, рост 5 футов, проходил по делу о совращении несовершеннолетних. Он отсидел свой срок и сейчас проживает в городе Боудон по адресу: Anglea Avevue, 215.
Время
У Кэрролла. «Если бы ты с ним [со временем] не ссорилась, могла бы просить у него все что хочешь. Допустим, сейчас девять часов утра — пора идти на занятия. А ты шепнула ему словечко, и — р-раз! — стрелки побежали вперед! Половина второго — обед!»
Большинство обитателей Страны чудес и Зазеркалья могут управлять временем: для них оно может идти как вперед, так и назад, лететь стрелой или стоять на месте. Алиса ничего этого не умеет, поэтому для нее время, идущее то слишком быстро, то слишком медленно, то вовсе задом наперед, становится настоящим кошмаром. На протяжении XIX–XXI веков темп жизни постоянно растет, расстояние между Америкой и Европой измеряется уже не неделями, а днями и даже часами, люди все больше зависят от скорости обработки информации — в результате у современного человека формируется стойкое ощущение, что он не успевает за временем. Но договориться с ним, как Шляпник, еще никто не смог.
В мире. Кэрролл написал «Алису в Стране чудес» в 1864 году, а в 1868м Джон Стюарт Милль, британский философ и экономист, обогатил язык словом «антиутопия». Появилось опасение, что прогресс и ход времени не принесут человечеству ничего хорошего. Массовая литература конца XIX века пронизана смесью страха перед будущим и веры в его радужность. Весь ХХ век человечество будет пытаться покончить со временем, «остановиться» — и все эти попытки будут тщетными. В 1914 году цвет европейской молодежи отправится на «войну, которая положит конец всем войнам» — так называли будущую Первую, а потом и Вторую мировую. В начале 1990х американский философ Фрэнсис Фукуяма объявит о «конце истории» — и ошибется. Время идет вперед, причем все быстрее.
Защитные механизмы цивилизации. Главным образом — это механизмы для измерения времени, дающие иллюзию контроля над ним. Сегодня часы есть в каждом устройстве: телефоне, автомобиле, плите, фотоаппарате. В процессе борьбы с властью времени цивилизация создала и институт кредитования, суть которого в том, что мы получаем рубли и доллары из будущего, и институт научного прогнозирования: методы статистического анализа и экспертные оценки позволяют нам узнать, какой будет через 50 лет среднегодовая температура в Сибири или численность населения Индонезии. Эти прогнозы запросто могут и не сбыться, зато сейчас у нас есть ощущение полной определенности.
Маргиналы
У Кэрролла. Алиса все время сталкивается с существами, которые в приличном обществе являются несомненными маргиналами: звери (Белый Кролик), сумасшедшие (Мартовский Заяц), говорящие цветы (Тигровая Лилия), мутанты (Шалтай-Болтай). Однако с их точки зрения маргиналом оказывается как раз она, воспитанная девочка из хорошей викторианской семьи. Цветы шокирует форма ее «лепестков», Белый Кролик считает ее прислугой и гонит за перчатками, игральные карты и шахматные фигуры указывают ей место, а для гигантского говорящего яйца все люди вообще на одно лицо. Кэрролл показывает, насколько условно понятие социальной нормы и отклонения от нее: каждый из нас в любой момент может оказаться маргиналом.
В мире. В XIX веке маргиналами становились или застрявшие в прошлом (например, разорившиеся и обезумевшие от горя аристократы), или опередившие свое время (социалисты и суфражистки, подвергавшиеся преследованиям со стороны властей или общества). Другим фактором маргинализации являлась принадлежность к определенной национальной культуре: в конце XIX века Англия приобрела репутацию страны чудаков и эксцентриков, потому что ее жители путешествовали больше остальных европейцев и чаще сталкивались с представителями других наций и культур, невольно провоцируя или становясь участниками конфликтов на этой почве.
Само же понятие «маргинал» появится только в 1920е годы, когда американские социологи зададутся вопросом, почему различные группы иммигрантов адаптируются к новой социальной среде с разными скоростью и результатом. В XXI веке этот вид «отклонения» стал считаться «национальной и культурной самобытностью», а в социальном смысле границы маргинальности почти слились с границами криминала: толерантное западное общество принимает как норму все, что не подпадает под действие уголовного права.
Защитные механизмы цивилизации. Общество издавна защищалось от маргиналов, помещая их в специально отведенные места: тюрьмы, лечебницы, приюты для бездомных. В 1970е с развитием политкорректности соблюдение прав всевозможных маргиналов и меньшинств
стало важным социальным трендом. В развитой западной стране гомосексуалист, клошар, носитель языка тувалу, анархо-индивидуалист, ВИЧ-инфицированный и т. п. могут получить преимущества перед обычными гражданами. То есть общество как бы восстанавливает справедливость по отношению к тем, кого оно веками маргинализировало и даже преследовало, а с другой стороны — защищает себя от этих меньшинств, загоняя их в правовое и культурное гетто.Мутации и изменение человеческого тела
У Кэрролла. «Ах, почему я не складываюсь, как подзорная труба! Если б я только знала, с чего начать, я бы, наверное, сумела», — думает Алиса перед крошечной дверью в чудесный сад, куда не может попасть из-за того, что она нормального человеческого роста. Впрочем, как выясняется, от этого «недостатка» легко избавиться: Кэрролл показывает, что человеческое (и любое антропоморфное) тело может принимать самые причудливые формы. У Алисы вырастают ноги, и шея становится выше деревьев; у Шалтая-Болтая рот в улыбке распахивается так, что еще чуть-чуть — и вся его верхняя часть отвалится; Чеширский Кот может быть одной головой, без туловища. Однако, в отличие от реального мира, где все подобные трансформации случайны, нефункциональны и потому чаще всего связаны с инвалидностью, в Стране чудес ими можно управлять. Кэрролл выступает предвестником пластической хирургии, пирсинга, пересадки органов и прочих практик, призванных помочь человеку расширить возможности своего тела.
В мире. В ХIX веке интерес к людям, в физическом развитии которых произошло какое-то отклонение от нормы, достиг пика. Новое индустриальное общество требовало доступных развлечений — одним из них были бродячие цирки, в которых показывали диковинных людей: альбиносов, сиамских близнецов, несчастных, чье тело было покрыто волосами с ног до головы, гигантов и карликов. И именно к этому времени относятся первые попытки исследовать феномен с научной точки зрения; зарождается евгеника.
Защитные механизмы цивилизации. В ХХ веке медицина научится разделять сиамских близнецов, предложит пересадку кожи людям с нарушенной пигментацией — все эти усилия будут направлены на возвращение к «норме», а не на трансформацию тела в соответствии с нуждами его владельца. Людей типа австралийца Стеларка, вшившего себе в предплечье — в качестве художественного жеста — выращенное в лаборатории ухо, по-прежнему считают уродцами или психами.
Политкорректность
У Кэрролла. Персонажи обеих «Алис» чудовищно обидчивы. При Мыши нельзя упоминать ни кошек, ни собак; предложение «отрезать по кусочку» от Бараньего Бока является верхом бестактности; Шалтая-Болтая ни в коем случае нельзя называть яйцом. Вроде бы эти социальные условности направлены на то, чтобы учесть интересы всех собеседников и сделать общение максимально комфортным. Но в итоге именно из-за них общение становится бессмысленным, лицемерным, опасным и в конечном счете невозможным: почти каждый разговор, который Алиса начинает c изысканно-вежливой фразы, оканчивается обидой, ссорой или даже дракой.
В мире. Система правил, известная как политкорректность, возникла из стремления защитить свою частную жизнь от вторжения чужаков. Англия середины XIX века — страна, где рушатся социальные устои: общество демократизируется, средний класс наступает на пятки старой аристократии. У тех и у других масса болезненных вопросов и тем, которые лучше прилюдно не обсуждать. Так появляется целый свод правил общения: нельзя задавать личные вопросы, нельзя обсуждать политику, нельзя говорить о деньгах — в результате общение сводится к обсуждению погоды. Эта тенденция продолжится и в ХХ веке: в 1970е возникнет понятие «политкорректность» — когда западное общество, стремясь защитить меньшинства, с упоением займется самоцензурой и за 30 лет доведет ее до абсурда. При этом ростки ее можно было наблюдать уже в конце XIX века: англичан, приезжавших в США, поражало, что чернокожих там называли не «неграми», а «цветными».
Защитные механизмы цивилизации. Изначально к таким механизмам относилась и сама политкорректность: она защищала всех членов общества от неловких ситуаций и случайных конфликтов. Однако очень быстро из рекомендательной она превратилась в обязательную, где-то даже тоталитарную. И сегодня отношения общества с его потенциально «ущемленным» членом регулируются не только этикетом, но и законами, нормами, запретами, которые касаются всех сторон жизни — от личной переписки до найма на работу. Так что теперь общество вынуждено защищаться от дошедшей до абсурда политкорректности — в том числе и законодательно. В частности, в 2007 году Госдума отклонила законопроект, предлагающий запретить публичное упоминание национальности преступников.
Политические игры
У Кэрролла. За образами Моржа и Плотника, которые приглашают устриц на прогулку, а потом съедают их, как и за образами Льва и Единорога, ведущими бесконечную и бессмысленную битву, скрываются Гладстон и Дизраэли — лидеры Либеральной и Консервативной партий, постоянное соперничество между которыми находилось в центре английской общественной жизни тех лет. Но Кэрролл показывает и чудовищную бессмысленность политики в целом: войны в Зазеркалье ведутся из-за сломанной погремушки, а в Стране чудес миром правит картонная колода карт, в которой Король на ходу выдумывает законы и устраивает из суда фарс, а Королева то и дело требует отрубить кому-нибудь голову — на всякий случай. Ужас в том, что политика — обыкновенная игра и ничего более; играть в нее может даже семилетий ребенок.
В мире. Одним из проявлений такой игры в политику можно считать существовавшие в викторианской Англии «гнилые местечки» — так называли заброшенные города и деревни, которые из-за несовершенства законов имели свое представительство в парламенте. Индустриальная революция меняла облик страны: одни города исчезали, другие появлялись, а избирательная система не поспевала за этими изменениями. Депутат от «гнилого местечка» банально покупал себе голоса «избирателей» у лендлорда — в самые жирные для жуликов годы таким образом в парламент избиралось до половины депутатов. Полвека будут бороться парламентарии с этой системой, отнимая места у несуществующих населенных пунктов и передавая их новым промышленным городам.
Впрочем, современная политика — тоже игра: «белые» (силовики, «оранжевые», республиканцы) делают ход — в ответ «черные» («питерские юристы», бело-голубые, демократы) передвигают свою фигуру.
Защитные механизмы цивилизации. Пока их нет. С развитием политтехнологий все, что человечество придумывает, чтобы сделать политику серьезной, оборачивается игрой или даже фарсом, включая процедуру выборов и подсчета голосов, предвыборные кампании, черный и белый пиар и т. п.
Катастрофы
У Кэрролла. В обеих «Алисах» катаклизмы и стихийные бедствия обычно происходят по вине самой Алисы, то есть человека. Их катастрофичность в том, что они нарушают привычный уклад жизни обитателей Зазеркалья и Страны чудес; в каком-то смысле это социальные катастрофы. Домик Белого Кролика качается, как при землетрясении, оттого что в нем шевелится ставшая гигантской Алиса. Мышь, Орленок, Додо и другие существа чуть не тонут в «наводнении», которое огромная Алиса наплакала в комнате. Любая перемена, спровоцированная человеком, не менее ужасна, чем стихийное бедствие, причем герои Кэрролла и в том и в другом случае озабочены не спасением собственной жизни, а, например, сохранностью чайного сервиза в гостиной.
В мире. В XIX веке самые крупные катастрофы происходят в море и на железной дороге. В год выхода «Алисы в Стране чудес» в Канаде, у города Сен-Илер, случилась страшная катастрофа: поезд с немецкими и польскими иммигрантами упал с моста в реку, итог — 99 погибших и 100 тяжелораненых. В США, где поезда были основным средством перемещения по стране, катастрофы с десятками погибших происходили ежегодно. Крупные кораблекрушения были так же регулярны: в год выхода «Алисы в Зазеркалье» сразу 33 американских китобойных судна застряли во льдах около Аляски.
В ХХ веке с изменением основного способа передвижения на первый план вышел страх авто— и авиакатастроф, хотя поезда по-прежнему сходят с рельс, а корабли тонут. После 11 сентября 2001 года к прежним страхам добавилась еще и боязнь терактов. Однако за всеми этими катастрофами стоит человек: мы боимся только того, что можем натворить сами. И любой фильм о тайфуне, урагане или наводнении, грозящих уничтожить жизнь на Земле, начинается с упоминания о том, что человечество загрязняет окружающую среду, вызывая тем самым изменения климата.
Защитные механизмы цивилизации. На протяжении долгих веков существовал только один институт борьбы с катастрофами — пожарные. Но сейчас во многих странах есть специальные органы, которые ведают «чрезвычайными ситуациями». Россия — одно из немногочисленных государств, где такое ведомство имеет статус министерства.
Кроме того, человечество постоянно совершенствует системы предупреждения о катастрофах. Например, МЧС с этого года начинает использовать систему Cell broadcast: случись что — все владельцы сотовых телефонов, находящиеся в опасной зоне, получат предупреждающее сообщение. Так что если у вас в телефоне только поздравления с праздником и прочая ерунда, значит, вокруг все спокойно. Пока.
Виртуальная реальность
У Кэрролла. «Зазеркальный» и «чудесный» мир у Кэрролла ничуть не менее осязаем, чем тот, из которого родом Алиса: в нем все можно потрогать, многое попробовать на вкус.
Единственное, чего в нем нельзя, — это умереть: Алиса выживает, падая в очень глубокую нору, Шалтай-Болтай, даже свалившись со стены и разбившись, остается жив, а Единорог в каждой схватке пронзает рогом Льва, не причиняя тому никакого вреда. Этот мир управляется мысленным усилием: стоит Алисе задуматься над тем, как бы ей уменьшиться, рядом с ней возникает пузырек с уменьшающей жидкостью и т. д. Фактически Кэрролл изображает виртуальную реальность, знакомую многим современным геймерам. Однако, живописуя ее красоты и чудеса, он предупреждает и об опасности: выхода из кроличьей норы или зеркала не существует — выйти из виртуального мира можно только проснувшись, то есть сознательно от него отказавшись. А на это способен далеко не каждый.
В мире. Во второй половине XIX века расширять географические границы мира было уже практически некуда, и математик Льюис Кэрролл одним из первых писателей Нового времени попытался расширить его границы принципиально иным образом. Литература давала чуть ли не единственную возможность создавать виртуальную реальность, хотя были предприняты к этому и первые технические шаги: распространение телеграфа, фотография, изобретение электромеханической счетной машины. Но пройдет почти век, прежде чем эти разрозненные изобретения станут частью единой системы и приведут к появлению интернета.
Защитные механизмы цивилизации. Сперва человечеству не нравилось, что виртуальная реальность не настоящая, и оно пыталось приблизить ее к реальной. Так появились мощные процессоры, изощренные компьютерные симуляторы (игровые и учебные), 3Dформат в кино. Однако на рубеже ХХ–XXI веков тренд сменился: теперь человечество пытается оградить себя от соблазнов виртуальности. В 1995 году американский психиатр Иван Голдберг ввел термин «интернет-зависимость» — фактически виртуальный мир встал в один ряд с героином и водкой. Сейчас существуют всевозможные группы «анонимных игроманов», специализированные клиники и проекты типа «Библиотеки против компьютерных игр». Но серьезных институтов или правовых норм для борьбы с этой угрозой до сих пор нет.
Наркотики
У Кэрролла. Льюис Кэрролл принимал опиум как лекарство, но, были ли романы про Алису написаны под его воздействием, неизвестно. Один из сквозных мотивов в «Алисе в Стране чудес» — героиня что-то съедает или выпивает, после чего с ее телом начинают происходить какие-то изменения либо ей в голову приходят странные мысли. Наконец, имеется мудрая Гусеница, черпающая вдохновение в кальяне. В целом после съеденного или выпитого мир вокруг Алисы становится гораздо интереснее. За неимением технических средств управления виртуальной реальностью викторианская эпоха прибегала к химическим, но Кэрролл предупреждает своих читателей об опасности злоупотребления неизвестными веществами: например, если откусить от соответствующего гриба слишком большой кусок, можно получить массу неприятных последствий в виде шеи высотой с хорошее дерево.
В мире. Основными наркотиками тогда были опиум и производный от него морфий; в ХХ веке им на смену пришел сперва кокаин, потом синтетические наркотики и героин. По разным оценкам, в начале 1860х годов в Англии до 5% населения регулярно употребляло опиум или морфий. В США во время Гражданской войны морфий использовался в качестве обезболивающего, в результате чего у сотен тысяч ветеранов появилась наркозависимость. Интересно, что в XIX веке европейцы ввозили наркотики в Азию (Англия и Франция дважды воевали с Китаем, требуя открыть порты для торговли — в первую очередь опиумом), а в ХХ веке наркотрафик, наоборот, идет из Азии в Европу. Опасность и тяжелые последствия наркозависимости начинают обсуждаться в 1860х; до этого наркотики окружены романтическим флером и представляются золотым ключиком, отпирающим дверцу в чудесный сад — совсем как в «Алисе».
Защитные механизмы цивилизации. Человечество успело испробовать разные средства борьбы с наркоманией. Некоторые страны разрешают легкие наркотики, считая, что только так можно победить тяжелые. Другие ужесточают законодательство и вводят смертную казнь за наркоторговлю. Кроме того, борьба с наркотиками значительно расширила силовой аппарат современных государств: почти повсюду есть специальные полицейские службы для борьбы с наркоторговлей — в США к этому привлекают даже армию. Российская Федеральная служба по контролю за оборотом наркотиков подчиняется непосредственно президенту.
Потеря самоидентификации
У Кэрролла. Почти каждый встреченный персонаж, от Гусеницы до Пудинга, задает Алисе вопрос, кто она такая, и ставит под сомнение любой полученный ответ. Сама Алиса тоже сомневается: если утром она была нормального роста, потом уменьшилась до трех дюймов, потом выросла до 9 футов, потом снова уменьшилась — осталась ли она собой, Алисой? И как это определить? Кэрролл показывает кризис самоидентификации в действии — Алиса точно знает, кто она, лишь у себя дома в окружении привычных вещей и понятных социальных ритуалов: прогулка со старшей сестрой, сматывание клубка шерсти в гостиной перед камином. Выпадая из этой — довольно условной — системы координат, Алиса как бы теряет себя, иногда даже забывая собственное имя. Впрочем, в этом есть и свои плюсы: она может стать кем угодно. Так, например, в Зазеркалье Алиса демонстрирует чудеса социальной мобильности, за 11 ходов становясь из Пешки Королевой.
В мире. Персональная идентичность в XIX веке регулировалась общественными устоями: человек определялся через его семейное и имущественное положение, круг знакомств, образование и условия жизни. Большая часть ХХ века прошла в бунтах против этих устоев: молодежь 1920х, 1950х, 1960х и 1990х боролась за свободную любовь и гражданские браки, дауншифтерство и возможность выбирать себе имя, страну жительства и гражданство, то есть за право быть кем угодно. Одновременно с этим страх потерять идентичность становится одной из важнейших тем в кино и литературе.
Вероятно, в XXI веке человек, освободившись от социально обусловленных факторов идентичности, станет бороться за право быть собой — если все еще будет знать, кто он такой на самом деле.
Защитные механизмы цивилизации. Формально нашу идентичность защищает целый ворох документов: паспорт, биометрический паспорт, банковские данные, военный билет, трудовая книжка, водительские права… Но чем жестче становилась бюрократическая система фиксации нашей идентичности, тем активнее развивались технологии, позволяющие ее изменить. Врачи делают все более искусные операции по смене пола, а интернет дает возможность, например, усатому мужчине по имени Григорий (как записано в его паспорте) в социальных сетях быть Алисой из фильма Тима Бертона — с соответствующим лицом, полом, возрастом и национальностью.
источник - http://www.rusrep.ru/2010/08/strahi/
katehonХомячки и принцип фальсификации
Хорошо было натурфилософам: высказал максиму про человеческую природу — и спорь с такими же, как ты сам, не оглядываясь на заблуждения простолюдинов. Ученому-естественнику из современной экспери-ментальной науки стоит трижды подумать, прежде чем взяться исследовать людей. Этика и полит-корректность загоняют ученого в узкий коридор, где быть непредвзятым не получится. Выход один: писать басни. Даже если те и выглядят как научные статьи
Фото: архив «РР»
Встретишь в новостной ленте заголовок «Ученые опровергли миф: беременность не делает глупее» и сразу понимаешь — что-то здесь не так. Хотя с первого взгляда придраться вроде не к чему. Статью напечатал авторитетный The British Journal of Psychiatry. Несколько сотен женщин-добровольцев отобрали по всем правилам науки. В течение нескольких лет — до беременности, во время и после — им предлагали тесты, проверяющие разные аспекты умственной активности. И, наконец, заключили, что «поглупения» не происходит.
Но привкус надувательства остается. Будь результат другим — «да, делает глупее», — увидели бы мы заголовок «Миф подтвердился»? Наверное, нет: это было бы оскорбительно для молодых мам и вообще неполиткорректно. А раз правильный ответ известен заранее, что толку затевать исследование?
ЧИТАТЬ ДАЛЕЕ...То же ощущение надувательства вызывает всякая работа, где наука расправляется с каким-нибудь неполиткорректным предрассудком. Или, наоборот, подтверждает общественно полезную истину. «Психологи доказали: насилие в семье ухудшает обучаемость в школе». А если бы вдруг оказалось, что улучшает — что бы делали психологи со своими выводами?
Без малого 80 лет назад философ Карл Поппер сформулировал принцип фальсифицируемости: научно только то, что можно опровергнуть. Мы не можем научно говорить, что у ангелов белые крылья, так как даже теоретически невозможен эксперимент, способный показать, что эти крылья зеленые или синие.
Ученый, выдвигая гипотезу, всерьез рискует оказаться неправым — но если такого риска нет, то гипотеза ничего не стоит.
Самурай должен быть готов к смерти, ученый — к отрицательному результату, который не всегда равносилен провалу. Физик Майкельсон пытался измерить скорость движения Земли относительно космического эфира, но в итоге никакого движения и никакого эфира не обнаружил. Можно сказать, что Нобелевскую премию ему дали за честность.
Когда же в центре внимания не эфир или бозоны, а человек, принцип Поппера заводит в тупик. Гипотеза помимо прочего обязана быть этичной и политкорректной. Вспомним историю Уотсона: первооткрывателя ДНК осудили все кому не лень, едва он решил заговорить о расовых различиях с точки зрения науки. А чтобы фальсифицируемость работала, отрицательный результат тоже обязан быть политкорректным и этичным. Единственный выход — чтобы оба результата лежали в перпендикулярной морали плоскости.
Получается, «поверить алгеброй» наши моральные убеждения не выйдет. Но хочется. Если наша картина мира научная, кому, как не ученым, давать жизненные советы. И ученые придумали уловку. Когда нельзя говорить прямым текстом, говорят иносказаниями. Как поступали баснописцы? Жадный и лукавый — это лиса; алчный и хищный — волк.
А превратить исследование в басню проще простого. Если хочется порассуждать о семейных ценностях, берем хомячков, которые отвечают полигамией на засуху. Если про вред монотонного труда — появляется заголовок «Может ли работа быть источником расстройств поведения? Исследование на лошадях» (это, кстати, реальная статья в PloS ONE с правдоподобным выводом: от работы кони дохнут). Если про наркотики — мы прочтем увлекательнейшее сообщение, что крысы, выбирая между кокаином и новыми ощущениями, иногда предпочитают одно, а иногда другое.
Поэт Ходасевич писал: «Только мыши не обманут истомившихся сердец». Мы-то знаем: это, конечно, про лабораторных мышей. Им всегда можно воткнуть электрод в мозг, ввести подкожно порцию кокаина, рассадить по клеткам и, в конце концов, отрезать голову, чтобы найти в мозгу эндорфины — гормоны счастья. И это счастье будет самым настоящим, а рассуждать о нем можно без всякой политкорректности.
источник - http://www.rusrep.ru/2010/08/konferenc_zal/
lordglyk
Собеседование
- 18 комментариев
katehonХамас никогда не признает Израиль
katehonЭфир с Леонтьевым
Где рванет? Ссылка: http://odnakoj.ru/exclusive/thursday/gde_rvanet/ Михаил Леонтьев отвечает на вопросы посетителей сайта Odnakoj.ru.
Александр, Нижний Новгород: "Михаил, каков ваш взгляд на возникновения в самом ближайшем будущем очередных локальных военных конфликтов на территории России и у её границ? Где рванет, с чьей подачи, как мы захотим и сможем среагировать?"
Игнат Степанов: "Что такое на самом деле БРИК: законное обобщение, спекуляция или провокация? Какова Ваша общая экономическая классификация Мира, и какое место в ней занимает Россия? Какие изменения или укрепления имеющихся тенденций в международном разделении труда Вы прогнозируете в наступившем десятилетии?".
.
Спрашивали? Отвечаем! Ссылка: http://odnakoj.ru/exclusive/thursday/sprashivali_otvechaem/ Евгений: Здравствуйте уважаемый Михаил. Вы неоднократно упоминали о том, что у России нет никакой стратегии по отношению к Украине. Это видно и "невооружённым глазом". А вот ПОЧЕМУ у России нет этой стратегии, для меня остаётся загадкой.
Odnakoj.ru: Спрашивали? Отвечаем!
katehonтолько сейчас понимаешь, как Зиновьев прав!
katehon5 марта - годовщина смерти И.В.Сталина
katehon2010-02-15 - PIGS - Португалия, Италия, Греция и Испания
katehon2010-02-10 - Казахстан - антикризисный опыт
katehonПутин посоветовал олигархам с ним «не ссориться»
