+3
большая тёрка
Большая Тёрка / Мысли /
социология
katehon
Вся оппозиция маргинальна
katehonПервая арабская революция
katehonПочему Украина беднеет?
katehonЧего хотят националисты?
katehonВладимир Добреньков: "Стране нужна идеология"
Хороший учёный и честный гражданин. Настоящий националист. Конечно, таких сейчас власть не слушает. (Хотя нельзя не признать, что манера речи у него монотонная.)
Но мы же не будем ей уподобляться?
Доклад декана социологического факультета МГУ Владимира Добренькова на открытии «Сорокинских чтений — 2010». Москва, МГУ им. Ломоносова, 1.12.2010
katehonСергей Переслегин об онтологии войны и новом варварстве
katehon2010 год - Конец политического цикла. Выход за пределы серого полюса
Продолжаем подводить итоги 2010 года. И, по всей видимости, ХХ-го века.
.
31 декабря 2010 09:00Россия переживает конец путинского цикла: даже если Путин вернется, его возвращение автоматически ничего не решит - это будет уже не ответ, а новый вопрос
Интуиция перемен
Создается впечатление, что вместе с 2010 годом заканчивается определенный цикл в российской политике. Это ощущают и осознают очень и очень многие. Причем цикл не второстепенный и локальный, а очень долгий. Хотя власть делает вид, что все по-прежнему, как ни в чем не бывало, это уже никого не убеждает, ни на кого не производит впечатления, не действует, одним словом. Весь 2010 год мы к этому шли, свою долю в это ощущение конца цикла внесли и летние невиданные пожары, и отставка Лужкова, и скандал с Лукашенко, и СНВ-3, и теракты в метро, и, конечно, события на Манежной площади. Но ничто из этих событий по отдельности не было решающим. Все это лишь симптомы качественных изменений в политической системе, которые невозможно далее не замечать. Попробуем окинуть взглядом, в чем эти перемены состоят.
Заря в сапогах и легитимность Путина
Начать придется издалека, с появления Путина у власти.
Власть Ельцина в 90-е годы была ...
.политически нелегитимной. Он и его окружение делали то, что не поддерживалось большинством населения (либеральные реформы, шоковая терапия и т. д.). Это было диктатурой либеральной прозападной элиты, олигархов, «семьи», очень узкой правительственной верхушки. Народ это в целом не одобрял, но на бунт был не способен. Страна, тем не менее, стояла на грани распада.
Путин, которого вначале продавили в президентство пиар-средствами с использованием мощного административного ресурса, оказался, вопреки всему, именно тем, кого все ждали. По сравнению с Ельциным это был настоящий подарок. Путин сделал ряд важнейших шагов навстречу народу –
- предотвратил распад России,
- провел победоносную вторую чеченскую кампанию,
- укрепил вертикаль власти,
- изгнал или посадил самых одиозных олигархов,
- стал говорить с Западом в более резких тонах,
- вернул гимн,
- вышвырнул из политики ультралибералов,
- ввел федеральные округа,
- дал зеленый свет интеграции постсоветского пространства,
- отнял у олигархов оппозиционные каналы,
- настоял на изъятии понятия «суверенитет» в республиканских законодательствах субъектов РФ,
- укрепил позиции силовиков во власти,
- добился назначения губернаторов.
Все это, и особенно сравнение с Ельциным, сделало Путина в начале 2000-х годов легитимным. Он нашел пропорцию между тем, чтобы частично соответствовать и прозападным олигархическим элитам 90-х (в их умеренном секторе), и частично народным массам, чающим великой державы, сильной руки и порядка. Движение в сторону народа было очевидным: после чисто антинародного и компрадорского ельцинского курса это воспринималось очень живо. Так сложился феномен рейтинга Путина. Путин удовлетворял большинство. Это был, конечно компромисс, но компромисс, соответствующий требованиям политического момента.
Против Путина на первом этапе оказались лишь представители крайне либеральных и прозападных сил («несогласные»), финансируемые США и беглыми олигархами. Это задало политическую парадигму нулевых годов. В сравнении с ельцинским курсом Путин сделал вираж на 90 градусов. Не на 180, а именно на 90. Он не повернул в другом направлении, он остановил процесс, заморозил его.
Парадигма Путина и ее фазы. Апогей ЮКОСа
Данная парадигма действовала в течении 10 лет. Сегодня именно она ставится под вопрос. Есть большая вероятность, что она либо вот-вот развалится, либо на ее место придет нечто иное, либо продлится еще какое-то время, но в уже ослабленном и не эффективном виде.
10 лет путинской модели были не равнозначны. В них можно выделить все признаки политического цикла: подъем, стабилизация и распад. Первые 2 года Путин закладывал основы своего курса, демонтируя ельцинскую систему: укрепляя государство, борясь с олигархатом, устанавливая политический контроль над крупным частным бизнесом, СМИ, партиями и т. д. Он менял принципы действия политической системы, усиливая авторитарную составляющую (и без того достаточно сильную уже при Ельцине) и сосредотачивая в своих руках все больше рычагов политической и экономической власти.
Это вызывало недовольство в политической элите, но в целом благожелательно поддерживалось массами (в том числе и потому, что не затрагивало их интересов напрямую). Пик этой фазы приходится осень 2003, ознаменованную посадкой Михаила Ходорковского и началом дела ЮКОСа. Олигархи, загнанные на площадку РСПП, вздрогнули, гадая, кто следующий. Это был момент исторического решения: Путин мог как продолжить данный курс в том же направлении, так и остановить его, удовлетворившись достигнутым. Теперь мы знаем, что он принял решение удовлетвориться тем, что было. Следовательно, можно считать данную точку, 2003-2004 год, апогеем путинского курса, который пришелся строго на половину его двухтактного президентства.
Стагнация и распад
Далее началась путинская стагнация. Политический курс полностью подстроился под сохранение статус кво, перешел в чисто «консервативную» фазу. Путин не возвращался к ельцинскому периоду, но и не продолжал идти в намеченном в начале им же самим направлении. Все процессы затормозились.
Путинское окружение попыталось зафиксировать статус кво в политических программах – «суверенная демократия», «стратегия 2020», «путинский курс» и т. д. Все эти «названия» имели один только смысл: «остановись мгновенье» («ты терпимо» - не «прекрасно, и именно «терпимо» и «могло бы быть намного хуже»). На самом деле, как сейчас видно, это был началом заката Путина.
Последним аккордом стали выборы 2008 года. Путин еще мог бы взять разбег для взлета, для возврата к своему раннему курсу и укрепить свою легитимность в массах (ослабив ее параллельно в элитах и на Западе), если бы остался на третий срок. Он стал бы «российским Лукашенко», которого любили бы массы, боялись элиты и ненавидел Запад. Или как минимум назначил бы преемником кого-то, в целом похожего на себя и продолжающего его курс. Но он предпочел поступить иначе и делегировал в преемники Дмитрия Медведева. Это означало конец.
Медведев своим политическим имиджем был задуман как шаг в сторону либерализма, Запада, олигархии. Чтобы яснее это акцентировать, он еще до президентства спешно становится главой попечительского совета ИНСОРа, созданного на базе «профсоюза олигархов», РСПП и возглавляемого «спикером олигархата» ультралибералом и западником Игорем Юргенсом. Совершенно очевино, что Путин решил разыграть 4 года – 2008-2012 - как этап «сближения с Западом» (реального или мнимого) и как «возврат в 90-е» (частичный или полный).
В целом, это означало добровольную ликвидацию путинского курса (с подачи его же самого). От сохранения «статус кво» и «суверенной демократии» перешли к «модернизации» и «демократизации».
Почти три года с 2008 по конец 2010 ушли на разминку и решение технических вопросов, а к концу 2010 стало понятно: путинский цикл завершен. До какого-то момента шаги Медведева в сторону Запада были еще обратимыми, их можно было принять за «имитацию», «для отвода глаз»; тем более, что в самом начале его президентства в 2008 году Россия решительно вступила в Грузию и показала свои геополитические амбиции вполне в «путинском» ключе. Но отказ от поставок С-300 Ирану (важнейшему стратегическому партнеру России), поддержка санкций против него, и особенно подписание договора СНВ-3 (наносящего необратимый ущерб системе российской обороны) – показали, что дело приобретает серьезный оборот, и горбачевско-ельцинская линия в отношениях с США повторяется.
Три России: серое, оранжевое, черное
С этим мы и приходим в 2011. Путинский цикл завершается, на наших глазах вырисовывается новая политическая модель.
Что это за новая модель?
И снова, для ее понимания необходимо сделать небольшой политологический экскурс.
В современной России есть три политологические зоны, которые можно условно назвать – «Россия-1», «Россия-2» и «Россия-3».
Россия-1 представляет собой модель сохранения путинского компромисса, продолжение балансирования между элитами и массами, между Западом и национальными интересами, между консерватизмом и модернизацией. Россия-1 – это широко понятый «путинизм», центрированный строго между двумя другими стратегическими проектами. Можно символически назвать это серым полюсом.
Если Путин вернется в 2012, и даже если это произойдет на оппозиции с медведевской либерализацией и «новой горбачевщиной», это не будет решением, а новым вопросом.Россия-2 это чистое западничество, либерализм, реформатство в ельцинском духе. К этому полюсу склоняют политические круги России США, беглые олигархи и «непримиримая оппозиция» («несогласные»). Здесь акцент падает на модернизацию, демократизацию, сближение с Западом, глобализацию и демонтаж путинской вертикали. Большинство российской экономической и политической элиты, сформировавшейся в ельцинский период, сочувствует такому подходу или даже активно его поддерживает. В кристально ясной форме Россия-2 представлена потоком вещания радиостанции «Эхо Москвы». Это – оранжевый полюс.
Россия-3 - гораздо менее оформленная идеологически и организационно позиция народных масс России, тяготеющих к порядку, сильной державе, социальной защите (социализму), национализму и патриотизму, болезненно воспринимающих вестернизацию российского общества. Здесь огромная социальная база, но практически нет политического представительства. Эта позиция дает о себе знать в партии «Родина», «Русских маршах», газете «Завтра» или в собрании футбольных фанатов на Манежной площади. Это черный полюс.
Трансформации в сером
При Путине в политической системе доминировала Россия-1, равноудаленная как от оранжевого, так и от черного полюсов, расположенная строго между ними. Партия «Единая Россия», прокремлевские молодежные движения, модерирование информационной сферы, экспертный pool, то есть вся область внутренней политики России, курируемой Кремлем, относилось к зоне России-1.
Появление тандема в 2008 году привело к расслоению серого полюса. Медведев явно занял позицию между серым и оранжевым, хотя до сих пор он явно не пересекал черты в этом направлении – не освободил Ходорковского, не санкционировал создания новой либеральной партии, не открыл свободный доступ к федеральным СМИ «несогласным». Однако постепенное усиление Медведева однозначно ведет именно к этому. Его путь – от серого к оранжевому, и остается только гадать, до какой точки он дойдет на этом пути.
Горизонт этого курса легко предвидеть: территориальный распад России, обострение гражданского конфликта, либеральный реванш, резкое падение значения России в международной сфере, то есть настоящий возврат в 90-е.
А что же Путин? Путин выдерживает паузу. Было бы логично, если бы он сдвинулся в сторону черного полюса, куда его «заталкивают» как американские политологи, так и последние сохранившие ему лояльность патриоты. От Путина все ожидают, что, симметрично Медведеву, он обозначит свой курс в зоне России-3. Но как раз этого-то и не происходит. Путин не двигается в этом направлении, а занимает именно то место, которое он занимал и ранее – в середине серой зоны. Так получается перекос даже по отношению компромиссной модели путинского второго срока.
Время ушло
Самое важное заключается в том, что по состоянию дел на начало 2011 года у Путина больше не будет времени и политического пространства, чтобы успеть сделать этот жест, который он откладывает уже 6 лет. Не оппонируя Медведеву, он сам демонтирует свою харизму и свою легитимность. Вот это непоправимо. Система смещается в сторону оранжевой зоны, и даже если Путин станет единственным кандидатом от власти в 2012 году, многие моменты уже будут безвозвратно упущены. Путин придет именно как носитель серой зоны, а это на новом этапе уже никого не будет удовлетворять – ни оранжевых (само собой), ни черных. А это значит, что попытавшись повторить второй раз то, что ему удалось в нулевые, Путин столкнется с серьезной проблемой – контекст изменился, а формы его политического мышления остались прежними. То есть у него ничего не получится.
Именно поэтому путинский цикл завершается сегодня, не зависимо от того, вступит ли Путин в игру с «оранжевеющим» Медведевым или не вступит. Путин упустил время.
Усиление флангов и ослабление центра
Теперь несколько слов о том, что нас ожидает.
На наших глазах в 2011 году начнется процесс дезагрегации существующей политической системы России: зона серого полюса будет неуклонного сужаться, а «оранжевые» и «черные» (Россия-2 и Россия-3) будут набирать силу.
Россия-2 будет подыгрывать Медведеву, связывая с ней свой собственный автономный политический курс. По мере приближения к 2012, возрастет поддержка этого сегмента и со стороны Запада. Скорее всего, мы увидим наличие единого модерирующего центра, который будет синхронизировать деятельность радикальной оппозиции («несогласных») и либеральных кругов в российской власти. Такие фигуры как Юргенс, Волошин, Павловский, Гонтмахер, Чубайс, Будберг и т. д. вполне подходят для этого.
России-3 никто подыгрывать не будет – серые ее будут давить, раскалывать, пытаться приручить и ослабить. Власть насоздает многочисленные симулякры, управляемые из Кремля. Но значение России-3 (как источника политической легитимации) будет неуклонно нарастать. Пока трудно сказать, в какие организационные формы это выльется. Существующие политические партии, которые могли бы претендовать на эту область – КПРФ и ЛДПР, парализованы изнутри и большой роли в этом процессе играть не будут (их руководство интегрировано в серую зону и зависит от нее напрямую). Создания новых действенных патриотических движений власть не допустит. На сегодняшний день организационного потенциала и внятных лидеров в этой области нет.
Черный полюс растерян, рассеян и далек от какой бы то ни было консолидации. Лучше всего ему пока удаются не спланированные инициативы, а спонтанные акции протеста (наподобие выступления на Манежной площади), флэшмобы, систематический саботаж властного дискурса не только через прямое сопротивление, но и через безразличие, пассивность, подчеркнутое отсутствие энтузиазма в отношении чего бы то ни было. Как только дело доходит до полноценной политики, представители этого сектора проигрывают технологиям серых (использующих наряду с прямой силой подкуп, обман, медийные компании, широкий ассортимент психологических методов воздействия, замалчивание, очернение и т. д.).
Кроме того, здесь нет и внешней поддержки. Лишь для раскачки ситуации (и то весьма ограниченно) отдельные сектора черной зоны могут быть включены в общую структуру «несогласных», но только под кураторством оранжевых и под их строгим надзором (эту функцию для некоторых националистов выполняет политолог Станислав Белковский). И тем не менее, удельный вес этих настроений в обществе будет неуклонно возрастать, что станет в определенный момент важнейшим, а может быть и решающим фактором. Колоссальный электоральный успех партии «Родина» в 2003 году – это яркий пример.
.
Конец цикла
Сегодня мы должны трезво взглянуть на вещи. Теперь уже и раскол тандема не может стать по-настоящему политическим событием и оживить политические процессы. Если Путин вернется в 2012, и даже если это произойдет на оппозиции с медведевской либерализацией и «новой горбачевщиной», это не будет решением. Ситуацию, с которой мы имеем дело сегодня, создал сам Путин своими собственными руками. Даже если это всего лишь «бой с тенью», и это не делает ему чести. А если же он пошел на то, чтобы на самом деле свернуть курс своих ранних начинаний и вернуться к политике 90-х (через своего преемника), то тем более. У этого уже вообще приличных наименований не остается.
Поэтому сама логика событий заставляет оторвать завороженный взгляд от тандема и обслуживающей его конъюнктурной шушеры и посмотреть в другую сторону: на народ, на историю, на общество, на логику основных тенденций в мировых процессах, в геополитике, этносоциологии, трансформациях идентичности, на постмодерн и глобальный масштаб всечеловеческого кризиса (не только экономического, но ценностного, культурного, антропологического).
Россия - часть мира, и с этим миром все очень неладно. Неудивительно, что неладно и в нашем Отечестве. Это, скорее, естественно. Надо расширить масштаб мышления. У некоторых проблем не бывает простых решений, потому что сами эти проблемы сложны по своей природе. Технический сбой можно исправить техническими же средствами. Исторические проблемы так не решаются.
Это не означает ухода от политики. От политики вообще нельзя уйти: если мы принимаем решение «не заниматься политикой», значит, мы добровольно передаем себя в рабство (отказываясь от политического бытия мы передаем власть над собой первому встречному, тому, кто в отличие от нас не отказывается от политики). Но политику следует искать сейчас в других областях.
Доминация серой зоны исчерпала свой ресурс. Надо смотреть за ее пределы. В каком-то смысле мы переживаем уже сейчас конец путинского цикла. Даже если сам Путин вернется, это будет уже не ответ, а новый вопрос. И его возвращение теперь автоматически ничего не решит. Серая зона трещит по швам. Это необратимо.
Надо напрягать историческое воображение. Старая сказка больше не вдохновляет.
Александр Дугинисточник - http://evrazia.org/article/1545- 1 комментарий
katehonСоциальные кризисы года
katehonГод поражения оппозиции
katehonКак программируют мозг
katehonСоциологическая дуальность современного российского общества
katehonЗвонок, которого никто не услышал
Всё это время с известных событий я ждал, что скажет этот социолог, автор этой статьи. Ждал, т.к. лень и некогда самому писать пересказ давно известных в приличном обществе вещей)).
За прошедшее десятилетие его работы обрели и не раз подтвердили свою актуальность. Но самое главное в науке, доказывающее верность какой-либо теории - это точность прогнозов, сделанных на её основе. У него она безупречна. Так что рекомендую.
.
22 декабря 2010 09:00
Бунт на Манежной площади в Москве показал, что российскому обществу не нравится статус-кво: точно не зная, чего хочет, оно совершенно определенно не хочет того, что есть
.
Большинство официальных трактовок событий на Манежной площади заведомо будут неверными. Поскольку то, что там случилось, не может быть оприходовано ни одной из значимых политических сил. Следовательно, всем остается только врать, отчаянно искажать все происшедшее, начиная от подоплеки и кончая деталями самого погрома.
Власть получила серьезнейший удар. То, что произошло на Манежной, суммарно означает неудовлетворительную оценку последним годам политического режима, существующего в России. Как-то сразу стало понятно: делалось не то, говорилось не о том, первые лица поверили своим собственным пиарщикам и политтехнологам и просмотрели главное. Просмотрели все на свете.
Ясно, что признать это невозможно. Остается изворачиваться. Не ново, но на сей раз все будет на порядок менее эффективно. Возможно, скоро этот механизм начнет работать с обратным от запланированного эффектом. В стране зреют и созрели критические линии раскола - социального, экономического, этнического, мировоззренческого, культурного, а нас кормят какими-то розовыми утопиями про Сколково и про «полицию».
ЧИТАТЬ ДАЛЕЕ...Либералы: «фашизм»
Либералы, как во власти, так и вне ее, увидели реальное гражданское общество в действии. И ужаснулись. Они представляли его совсем не таким. Но каково общество, таковы и граждане. Если не обращать внимания на свой народ и оперировать с правозащитными, слизанными с западных учебников абстракциями, то выйдет карикатура. «Несогласные» по сравнению с «фанатскими группировками», вышедшими на Манежную площадь, кажутся дутыми дармоедами, тихо осваивающими зарубежные гранты.
Либералы испускают привычные ламентации о «русском фашизме», которого никогда в истории не было, но который, вполне возможно, появится, если о нем постоянно и непрерывно истерично вопить. Либералы во всем обвинят экстремистов и заодно русский народ. Весь этот анализ можно заведомо выкинуть в мусорную корзину.
Националисты: берем «вину» на себя
Националисты попытаются приписать случившееся себе. Но и их анализ ситуации будет поддельным, поскольку на Манежной площади собрались вовсе не носители экстремистских идей, а обычные молодые люди, московские парни и девушки. Они движимы простыми социальными импульсами, реакцией на вопиющее беззаконие и попрание справедливости, на которых строится современное российское общество. Никакие «националисты» ни малейшего влияния на этот процесс не оказывают. Причин масштаба Манежной не понимают. К себе критически не относятся. Они будут врать, как и все остальные.
Кавказцы: война так война
А что же кавказцы? Они с удовольствием примут вызов. Вытеснив русских с Северного Кавказа, они активно наступают по всем направлениям - в силу своей демографии, пассионарности, культурных кодов и ослабления русского общества. Слабость русских и абсолютное наплевательство на этносоциологические закономерности государства провоцируют их на экспансию.
Конечно, кавказцы понимают, что рано или поздно столкнутся с сопротивлением. Это логично, и нельзя сказать, что они не ждали отпора. Теперь они получают аргумент, почему надо продолжать наступление. Особенно в республиках. У них есть прецедент. Но и их анализ (едва ли имеющий шанс получить публичное измерение) будет неверным: русские, «гяуры» - «враги» и «свиньи», так что воевать с ними просто необходимо. Для воинственной кавказской этики это привычно: война так война. Новые дополнительные материалы для пропагандистского материала (в том числе визуального) приобретут ваххабиты.
Конспирологи: это все «специально»
Многие в современной России склонны к конспирологии, теории заговора. Не будучи в состоянии объяснить то, что происходит, люди дают волю воображению. Так, уже родилась теория, что все события на Манежной площади были «тщательно спланированной операцией» — то ли это сделала сама власть (непонятно для чего), то ли это «борьба внутри тандема», то ли «происки ЦРУ, Березовского и Ходорковского». Кто-то может приплести Лужкова и Батурину, а также силовиков.
Конспирология предназначается для того, чтобы избегать серьезного анализа происходящего. Для такого анализа часто не хватает не только фактов, но и методологических способностей, техник, навыков, знаний об обществе, этносах, культурах, идентичностях. Конспирология - это симуляция объяснения, которая служит психологической защитой перед лицом тревожного и непонятного мира.
Массовая дезинформация и пути преодоления
Вот к этому набору и будет сводиться массовая дезинформация событий на Манежной площади. Подобных объяснений мы услышим в бесконечном количестве с бесконечными вариациями. Это неизбежно, и надо быть к этому готовыми. Чтобы сказать нечто более весомое, придется отвлечься от всех перечисленных выше позиций — от сервильного подыгрывания властям (у которых «убежало кофе»), от либерального занудства (на использование термина «фашизм» следовало бы наложить мораторий), от оппозиционных клише (мол, во всем и всегда «виноват Путин»), от националистического чванства (первый ответный удар по «нелегальным иммигрантам»), от конспирологических моделей (они недоказуемы, и в этом их «сила»). Только там, за пределами этих банальностей («большинство всегда ошибается», гласит истина технического анализа рынков), лежит горизонт адекватного анализа.
Мы увидели, что…
Итак, что случилось на Манежной площади 11 декабря 2010 года?
Мы увидели общество, которое заявляет о своем принципиальном несогласии с:
- положением дел в правовой сфере;
- этнической политикой в Москве;
- отношением к русскому большинству;
- социальной несправедливостью, обступающей со всех сторон.
Одним словом, обществу не нравится статус-кво. При этом оно точно не знает, чего хочет. Но кристально ясно, оно не хочет того, что есть. То есть, называя вещи своими именами, это бунт (пока в форме черновика).
Мы увидели общество, которое больше не боится власти. Власть не может держаться исключительно на силе. Она должна иметь моральное основание. Она должна быть легитимной. Только в этом случае общество признает за ней право на насилие. Лишив власть легитимности, мы лишим ее действенности. Нынешней власти катастрофически недостает легитимности. Она не коммуницирует с народом, не отвечает на его реальные запросы, отделывается виртуальными технологиями. Общество показывает, что оно больше не намерено принимать это как должное.
Мы увидели новое поколение горожан. Это особое поколение. Оно выросло без опыта Советского Союза, вне советской культуры. Значит, оно не знает ни его положительных, ни его отрицательных сторон. Это поколение намного менее культурно, но и менее послушно. Оно довольно дикое, но нет никаких признаков того, что в ближайшее время это изменится. Оно будет дичать дальше, терять культуру и страх. Через пару шагов мы почувствуем, что это значит.
Мы увидели, что конкретные силовики не знают, чью сторону занять. Для русской молодежи - они защищают «нелегальных мигрантов» и являются «репрессивной» силой. Для «кавказцев» они же - воплощение «русского национализма». А сами они гибриды того и другого. Именно балансирование между этими двумя идентичностями и делает московскую милицию, а шире - российскую власть, тем, что она есть. Наполовину на стороне народа и общества, а наполовину на какой-то своей, полностью оторванной от народа и общества стороне. До самого последнего времени такая двойственность работала. Но теперь перестала. Точнее, перестает. Вот-вот перестанет.
В действиях милиции (завтрашней полиции) было заметно колебание. Они не были уверены, что поступают правильно. Когда в воронок заталкивают «несогласных», нет места недоумению. Но на Манежной они стояли лицом к лицу с такими же, как они (в тот момент, когда не берут взяток и не прогибаются перед коррумпированным начальством). И тень сомнения легла на их лица. Совершенно неполитизированные обычные рядовые русские подростки не могут быть их врагами. Почему же они оказались по разные стороны баррикад?
Мы увидели, что в России нет полноценной партийно-политической системы. Вся социальная жизнь, реальные проблемы общества проходят на совершенно ином этаже, нежели обитают существующие партии - парламентские или нет. Никакого отношения к событиям на Манежной не имеет ни одна из них, и ни у одной из них нет даже теоретической возможности занять какую-то позицию, осуждающую или оправдывающую. Они поступят так, как потребует власть, но сама власть, вероятно, не сразу найдет что сказать. Президент обещал в блоге разобраться «со всеми, кто гадил». Но все дело в том, что никто конкретно и в отдельности не гадил. Гадко стало само по себе, по совокупности. И разбираться надо с совокупностью. Но именно этого-то власть и не хочет брать в голову. И не возьмет, пока не прозвенит последний звонок.
Уже прозвонил
Беда в том, что он уже прозвонил, но его никто не услышал. Он потонул в белом шуме, производимом всеми заинтересованными сторонами. Этот шум заглушает то, что хочет сказать общество. Не гражданское, не надо строить иллюзий, просто общество. Общество, представлять которое взялась русская городская молодежь, живущая на стадионах и улицах.
Люди с советским бэкграундом могут отнестись к происходящему по-разному. Но сделать что-то они не в силах, им мешают культура и страх. Постепенно эту советскую культуру, в том числе и интернационалистскую, послушную, осторожную, реформаторы извели, а другой не дали (так как и сами чаще всего не имели). Вот и осталось общество без культуры. И теперь говорит с государством на том языке, которым владеет. На языке удара, броска и грубого незамысловатого лозунга.
Видимо, так будет и впредь.
Александр Дугин, «Однако» # 47 (63), 2010
источник - http://evrazia.org/article/1541
- 1 комментарий
katehonСеминар «Новый Год, Великий Юл и мистерия примордиального языка»
katehonИтоги пресс-конференции "Уроки Манежной: протест социальный или национальный?"
katehonВ Англии будет драка
katehonСтадный инстинкт
- 3 комментария
katehonЖан Бодрийяр: От мифа к симулякру
Почитать книги классика современной (но возвращающей нас к вечности) мысли можно здесь - http://lib.rus.ec/a/1366
Справка об авторе - http://ru.wikipedia.org/wiki/Жан_Бодрийар
Предлагаем вниманию читателей портала Центра консервативных исследований реферат на тему "Жан Бодрийяр: От мифа к симулякру", выполненный студенткой 401 группы социологического факультета Алиной Перцевой в рамках курса проф. А.Г. Дугина "Этносоциология".Содержание: 1. Три порядка симулякров; 2. Конец производства; 3. Современная коммуникация; 4. Символический обмен; 5. Смерть смерти; 6. Литература.
1. Три порядка симулякров.
Жан Бодрийяр (1929-2007) — французский социолог, культуролог и философ-постмодернист, фотограф. Основные работы: «Система вещей», «Зеркало производства», «Символический обмен и смерть», «Симулякры и симуляция», «Общество потребления».
Бодрийяр начинает свою творческую деятельность с попытки критического переосмысления марксизма: он обвиняет его в неадекватном изображений предмодернистских обществ, главную роль в функционировании которых, по мнению Бодрийяра, играло вовсе не материальное производство, а символический обмен. В работе «Символический обмен и смерть» (1976) Бодрийяр развивает свою концепцию. Опираясь на разработки Марселя Мосса и используя эстетику Жоржа Батая, Бодрийяр рисует генезис капитализма из докапиталистических социальных отношений, ставящих в центр не производство, а дарение и обмен, в результате чего переходит к разработке оригинальной теории знака, символических объектов и коммуникаций.
Бодрийяр развил учение о трёх стадиях развития общества: 1) «первобытное» общество, то есть фактически докапиталистическое общество, 2) стадию «политической экономии», то есть буржуазно-капиталистическую цивилизацию, вместе с ее экономическими и культурными атрибутами, включая соответствующую ей социально-критическую теорию (марксизм), 3) наконец, «нынешнее» состояние вещей, стадию, когда ценности второй стадии растворяются в новой общественной организации, основным признаком которой является универсальное распространение «симулякров».
Каждой стадии соответствуюет порядок симулякров: подделка-производство-симуляция.
Понятие симулякра (копия копии) уходит корнями в греческую философию.
ЧИТАТЬ ДАЛЕЕ...У Платона: имеется идеальная модель-оригинал (эйдос), по отношению к которой возможны верные или неверные подражания. Верные подражания-копии характеризуются своим сходством (с моделью), а неверные подражания-симулякры — своим отличием (от модели и друг от друга), но общим для тех и других является соотнесенность, позитивная или негативная, с трансцендентальным образцом. Симулякр не просто вырожденная копия, в нем кроется позитивная сила, которая отрицает и оригинал и копию, и модель и репродукцию.
Симулякр первого порядка действует на основе естественного закона ценности, симулякр второго порядка — на основе рыночного закона стоимости, симулякр третьего порядка — на основе структурного закона ценности. Если подделка (например, имитация дорогих материалов в платье или архитектурном убранстве) и производство (изготовление серийных, идентичных друг другу промышленных изделий) касаются материальных вещей, то симуляция, как о том говорит языковое употребление данного слова, применяется скорее к процессам (симуляция поступков, деятельности) или символическим сущностям (симуляция болезни и т.п.)
Подделка — а заодно и мода — рождается вместе с Возрождением, когда феодальный строй деструктурируется строем буржуазным и возникает открытое состязание в знаках отличия. С концом обязательного знака (кастовый строй) наступает царство знака эмансипированного, которым могут теперь одинаково пользоваться все классы. Подделка – лепнина. Подделка работает пока лишь с субстанцией и формой, а не с отношениями и структурами.
Таким же чудесным человеческим изобретением стала и пластмасса — вещество, не знающее износу, прерывающее цикл взаимоперехода мировых субстанций через процессы гниения и смерти. При серийном производстве вещи без конца становятся симулякрами друг друга, а вместе с ними и люди, которые их производят. Угасание оригинальной референтности единственно делает возможным общий закон эквивалентностей, то есть делает возможным производство. Серийное производство – процесс исчезновения всякого оригинала.
Симулякры берут верх над историей. И здесь происходит переворот в понятиях происхождения и цели, ведь все формы меняются с того момента, когда их уже не механически воспроизводят, а изначально задумывают исходя из их воспроизводимости, из дифракции порождающего ядра-модели. Здесь мы оказываемся среди симулякров третьего порядка. Это уже не подделка оригинала, как в симулякрах первого порядка, но и не чистая серийность, как в симулякрах второго порядка; здесь все формы выводятся из моделей путем модулирования отличий. Это копия, оригинал которой никогда не существовал. Фундаментальное свойство симулякра –его принципиальная несоотнесенность и несоотносимость с какой бы то ни было реальностью. Он представляет собой пустую форму, которая безразлично «натягивается» на любые новые конфигурации.
Итак, «состояние постмодерна» по Бодрийяру — это постапокалиптическое состояние, когда «приходит конец» историческим институтам, привычным человечеству по стадии «политической экономии», — производству, политическому представительству, революционному движению, диалектике...; они не разрушаются насильственно, но незаметно заменяются подобиями, обозначающими их «в натуральную величину» и «в реальном времени». Порядок си-мулякров одерживает полную победу над реальным миром, поскольку он сумел навязать этому миру свое время симулякров, свои модели темпоральности.
Современную эпоху Бодрийяр называет эрой гиперреальности — надстройка определяет базис, труд не производит, а социализирует, представительные органы власти никого не представляют. Современную эпоху характеризует чувство утраты реальности. Реальность в целом подменяется симуляцией как гипереальностью : более радикальное, чем само реальное – вот каким образом оно упаздняется. Последним бастионом реальности становится смерть. Вся стратегия системы заключается в этой гиперреальности зыбких, «плавающих» ценностей. С бессознательным происходит то же, что с валютами и теориями. Ценность осуществляет свое господство через неуловимо тонкий порядок порождающих моделей, через бесконечный ряд симуляций.
Сегодня же вся бытовая, политическая, социальная, историческая, экономическая и т.п. реальность изначально включает в себя симулятивный аспект гиперреализма: мы повсюду уже живем в «эстетической» галлюцинации реальности. Современная эпоха — это особый код, и эмблемой его служит мода. Мода имеет место с того момента, когда некоторая форма производится уже не по своим собственным детерминантам, а непосредственно по модели, то есть она вообще не производится, а всякий раз уже воспроизводится. Мода у Бодрийяра также универсальна, как потлач у Мосса.
Победила другая стадия ценности, стадия полной относительности, всеобщей подстановки, комбинаторики и симуляции. Эмансипация знака: избавившись от «архаической» обязанности нечто обозначать, он наконец освобождается для структурной, то есть комбинаторной игры по правилу полной неразличимости и недетерминированности, сменяющему собой прежнее правило детерминированной эквивалентности. Детерминированность умерла — теперь наша царица недетерминированность.
2. Конец производства.
Например, в сфере производства. Поскольку именно вокруг экономики уже два столетия (во всяком случае, начиная с Маркса) завязывался узел исторического детерминизма, то именно здесь особенно важно прежде всего выяснить результаты вторжения кода.
Труд — больше уже не сила, он стал знаком среди знаков. Он производится и потребляется, как и все остальное. По общему закону эквивалентности он обменивается на не-труд, на досуг, он допускает взаимоподстановку со всеми остальными секторами повседневной жизни. Труд больше не является производительным, он стал воспроизводительным, воспроизводящим предназначенность к труду как уста новку целого общества, которое уже и само не знает, хочется ли ему что-то производить.
В созидательном неистовстве бульдозеров, сооружающих автострады и «инфраструктуру» , в этом цивилизующем неистовстве эры производства можно ощутить ярое стремление не оставить на земле ничего не-произведенного, на всем поставить печать производства, пусть даже это и не сулит никакого прироста богатств: производство ради меток, для воспроизводства меченых людей. Что такое нынешнее производство, как не этот террор кода?
Люди всюду должны быть приставлены к делу — в школе, на заводе, на пляже, у телевизора или же при переобучении: режим постоянной всеобщей мобилизации. Но подобный труд не является производительным в исходном смысле слова: это не более чем зеркальное отражение общества, его воображаемое, его фантастический принцип реальности. А может, и влечение к смерти.
Сферу производства, труда, производительных сил нужно осмыслить как переключенную в сферу «потребления», то есть в сферу всеобщей аксиоматики, кодированного обмена знаками, распространенного на всю жизнь дизайна.
Гениальный эвфемизм: человек больше не трудится, а «обозначает труд»; наступает конец культуры производства и труда, откуда и берется a contrario термин «производственный». Всегда будут существовать заводы и фабрики, чтобы скрыть, что труд умер, что производство умерло, или же что оно теперь всюду и нигде. В своей законченной форме, не соотносясь более ни с каким определенным производством, труд больше не находится и в отношении эквивалентности с заработной платой. Отрыв денежного знака от всякого общественного производства: деньги вступают в процесс неограниченной спекуляции и инфляции. Они больше не являются всеобщим эквивалентом, то есть все еще опосредующей абстракцией рынка. Они просто обращаются быстрее всего остального и не соизмеримы с остальным.
Характерные явления этой стадии — ракетные программы, «Конкорд», программы обороны по всем азимутам, раздувание промышленного парка, оборудование общественных или же индивидуальных инфраструктур, программы переобучения и вторичного использования ресурсов и т.д. Задачей становится производить что угодно, по принципу реинвестирования любой ценой (вне зависимости от нормы прибавочной стоимости).
Забастовка ради забастовки — такова ныне истинная суть борьбы. Немотивированная, бесцельная, лишенная политической референции, она соответствует и противостоит такому производству, которое и само немотивированно, бесцельно, лишено референции и социальной потребительной стоимости, не имеет другой цели, кроме себя самого, — производству ради производства, то есть системе простого воспроизводства, которая крутится вхолостую в гигантской тавтологии трудового процесса. Производство умерло. Да здравствует воспроизводство!
3. Современная коммуникация.
В результате подмены товара знаком нарушается символическая структура всех типов коммуникаций. Вся система коммуникации перешла от сложной синтаксической структуры языка к бинарно-сигналетической системе вопрос/ответ — системе непрерывного тестирования. Между тем известно, что тест и референдум представляют собой идеальные формы симуляции: ответ подсказывается вопросом, заранее моделируется/обозначается [design-ee] им. Каждое сообщение является вердиктом, наподобие тех, что изрекаются статистическими итогами опроса. В свете тестов индивидуальный ум, общественное мнение и вообще любой семантический процесс сводятся к одной лишь «способности осуществлять контрастные реакции на все более широкий набор адекватных стимулов».
Сегодня, когда эта противоречивая референция политики тоже нейтрализована, когда общественное мнение стало равным себе, когда оно заранее медиатизируется и выравнивается через опросы, стало возможным чередование «людей наверху», симуляция противоположности двух партий, взаимопоглощение их целей, взаимообратимость их дискурсов. Это чистая форма представительства, без всяких представителей и представляемых.
Чтобы знак обрел чистоту, он должен продублировать себя; самодублирование знака как раз и кладет конец тому, что он обозначал. В этом весь Энди Уорхол: его многочисленные копии лица Мэрилин являют собой одновременно и смерть оригинала и конец репрезентации как таковой. Две башни WTC являют зримый знак того, что система замкнулась в головокружительном самоудвоении, тогда как каждый из остальных небоскребов представляет собой оригинальный момент развития системы, непрерывно преодолевающей себя через этапы кризиса и вызова. Тело и сексуальность можно анализировать в тех же самых терминах потребительной/меновой стоимости, означаемого/означающего.
4. Символический обмен.
Субъективно переживаемые обмены, чреватые вызовом и риском для участников, ставящие их в конфликтно-силовые отношения между собой, и обозначаются у Бодрийяра термином «символический обмен».
Символическое — это особая неустойчивая, конфликтная, еще-не-обретшая формы стадия знаковой деятельности, где обращению еще не поставлены препоны типа власти, цензуры, принципа реальности: Ясно, что символический обмен представляет собой, по Бодрийяру, «агонистическую» игру, состязание, чреватое нешуточным противоборством, сравнимое с дуэлью. В то же время эта игра способна доходить до крайних пределов, до экстаза.
Обратимость дара проявляется в отдариваиии, обратимость обмена — в жертвоприношении, обратимость времени — в цикле, обратимость производства — в разрушении, обратимость жизни — в смерти, обратимость каждого языкового элемента и смысла — в анаграмме; всюду, во всех областях — одна и та же общая форма, форма обратимости, циклического обращения, отмены; всюду она кладет конец линейному характеру времени, речи, экономических обменов и накопления, власти. Всюду она принимает для нас форму истребления и смерти. Это и есть форма символического.
Символическое — это не понятие, не инстанция, не категория и не «структура», но акт обмена и социальное отношение, кладущее конец реальному, разрешающее в себе реальное, а заодно и оппозицию реального и воображаемого.
В современных общественных формациях нет больше символического обмена как организующей формы. Они, конечно, одержимы символическим — как своей смертью. Именно потому, что оно больше не задает форму общества, оно и знакомо им лишь как наваждение, требование, постоянно блокируемое законом ценности.
Первобытные люди знают, что смерть является социальным отношением, что она определяется в социальном плане. Так описывает ее Р.Жолен в книге «Смерть у сара»: «коев» (молодых людей, проходящих инициацию) «пожирают предки», и они «символически» умирают, чтобы затем возродиться. Происходит переход от природной, случайной и необратимой смерти к смерти даримой и получаемой, а значит и обратимой, «растворимой» в ходе социального обмена. Непосвященный ребенок родился лишь биологически, у него еще есть только «реальные» отец и мать; чтобы стать социальным существом, ему нужно пройти через символическое событие инициатического рождения/смерти, обойти кругом всю жизнь и смерть и вступить в символическую реальность обмена.
Запрет инцеста лежит в основе брачных союзов между живыми. Инициация лежит в основе союза между живыми и мертвыми. Таков фундаментальный факт, который отделяет нас от первобытных людей: у них обмен не прекращается вместе с жизнью.
5. Смерть смерти.
Сегодня быть мертвым — ненормально, и это нечто новое. Быть мертвым — совершенно немыслимая аномалия, по сравнению с ней все остальное пустяки. Смерть — это антиобщественное, неисправимо отклоняющееся поведение.
Справедливо будет сказать, что гонимые и изолируемые от живых мертвые и нас, живых, обрекают на эквивалентную смерть — ибо основополагающий закон символического обязательства все равно действует, на благо или во зло.
В конечном счете смерть — не что иное, как социальная демаркационная линия, отделяющая «мертвых» от «живых»; следовательно, она в равной мере касается и тех и других. Когда смерть вытесняется в послежитие, то, в силу хорошо известного возвратного процесса, и сама жизнь оказывается всего лишь доживанием, детерминированным смертью.
Вычесть из жизни смерть — такова основополагающая операция экономики: жизнь становится остатком, который в дальнейшем может трактоваться в операциональных терминах исчисления и ценности. Восстановить в жизни смерть — такова основополагающая операция символического.
Мы десоциализировали смерть, отнесли ее к сфере биоантропологических законов, приписали ей иммунитет науки, автономию индивидуальной судьбы. За разрыв символических обменов с ними мы постоянно платим своей собственной смертью и смертельной тревогой.
Бессознательное всецело заключается в отклонении смерти от символического процесса (обмен, ритуал) к экономическому (искупление, работа, долг, индивидуальность). Отсюда и существенная разница в наслаждении: мы торгуемся с мертвыми под знаком меланхолии, первобытные же люди живут с мертвыми в форме ритуала и праздника. Так смерть и рождение в символическом сверхсобытии инициации перестают быть фатальными событиями, теряют свой статус необходимости и закона.
Но главное, радикальное отличие заключается в автономизации психической сферы: инстанция психики и бесознательного появляется у пас лишь в результате вытеснения того, что в первобытных обществах коллективно разыгрывается. Таким образом, ритуал по всем статьям отличен от фантазма, миф — от бессознательного.
В качестве универсального атрибута человеческого удела смерть существует лишь с тех пор, как началась социальная дискриминация мертвых. Институт смерти, равно как и институты загробной жизни и бессмертия, суть поздние завоевания политического рационализма жреческих каст и церквей; именно на управлении этой воображаемой сферой смерти они и строят свою власть. А исчезновение загробной жизни в ее религиозном понимании — это еще более позднее завоевание государственного политического рационализма Когда загробное послежитие ликвидируется прогрессом «материалистического» разума, то это просто значит, что оно перешло в жизнь как таковую; и именно на управлении жизнью как объективным послежитием строит свою власть государство.
Именно тогда — как всегда, при возникновении процесса накопления — на горизонте жизни по-настоящему появляется смерть. Именно тогда Царство становится по-настоящему посмертным, и перед лицом смерти каждый оказывается одинок.
С этого момента основным рациональным двигателем политической экономии становится навязчивый страх смерти и стремление отменить ее путем накопления. В пределе полная объективность времени, его всецело накопительный характер, означает полную невозможность символического обмена — то есть смерть. Ни у той, ни у другой не существует особенной экономики: только будучи разделены, жизнь и смерть попадают под власть экономики — сливаясь же, они обе преодолевают экономику в формах праздника и траты.
Смерть — это не крайний срок жизни, а ее оттенок; или наоборот, жизнь есть оттенок смерти. В современном же нашем понятии о смерти заложена совсем иная система представлений — о машине и ее функционировании. Машина работает или не работает. Так же и биологическая машина бывает жива или мертва. В символическом порядке не бывает такой абстрактной бинарности.
Новый общественный договор: общество в целом, вооруженное наукой и техникой, становится солидарно ответственным за смерть каждого индивида Каждый вправе, по вместе с тем и обязан умереть естественной смертью. Смерть отнята у каждого члена общества, ему уже не позволено умереть так, как хочется. Под «благоприятным» знаком естественной смерти оно превратило старость в упреждающую социальную смерть.
Принцип естественной смерти равнозначен нейтрализации жизни как таковой. Увеличение средней продолжительности жизни привело лишь к дискриминации старости, которая логически вытекает из дискриминации самой смерти. «Естественная» смерть не имеет смысла, потому что в ней никак не участвует группа. У первобытных людей «естественной» смерти нет: любая смерть социальна, публична, коллективна, это всегда следствие чьей-то враждебной воли, которая должна быть поглощена группой. У нас же покойник — это просто человек, ушедший вон. С ним уже нечем обмениваться.
А так как у нас теперь нет действенного обряда для поглощения смерти и ее энергии разрыва, то остается один лишь фантазм жертвоприношения, насильственно-искусственной смерти. Отсюда — интенсивное, глубоко коллективное удовлетворение, которое доставляет смертность в автомобильных авариях. Со смертью получается как и со всем прочим: не желая больше ее даровать и принимать, мы сами оказываемся заключены ею в биологический симулякр своего собственного тела.
Будь то birth-control или death-control1, казнят ли людей или принуждают к доживанию (а запрещение умирать представляет собой карикатурную, но вполне логичную форму прогресса терпимости) — главное, что в любом случае им не дано решать самим, они не вольны в своей жизни и смерти, живут и умирают лишь с разрешения общества.Одним словом, смерть отменена, вместо нее death-control и эвтаназия; это, собственно, уже и не смерть, а что-то совершенно нейтрализованное, вписанное в систему правил и расчета эквивалентностей — rewriting-planning-programming-system.
Жизнь сама оказывается сплошной унылой бухгалтерией защитных действий, замыкаясь в своем застрахованном от всех рисков саркофаге. Бухгалтерия послежития — вместо радикальной бухгалтерии жизни и смерти.
Наша культура сплошь гигиенична — она стремится очистить жизнь от смерти. Во funeral homes мертвый должен по-прежнему казаться живым, обладать естественностью живого: он по-прежнему вам улыбается, у него тот же румянец и тот же цвет кожи, даже после смерти он похож сам на себя и даже выглядит свежее, чем при жизни; не хватает только звуков его речи (по и их тоже можно послушать в стереофоническом звучании). Это фальшивая, идеализированная смерть, подкрашенная под жизнь; в глубине ее лежит мысль о том, что жизнь естественна, а смерть противоестественна, — значит, нужно ее натурализовать, сделать из нее чучело, симулякр жизни.
Инфантильная смерть, разучившаяся говорить; нечленораздельная смерть под надзором. Всевозможные инъекции и анализы, да и излечение представляют собой лишь оправдание этого запрета говорить.Больной обязан лечиться, врач и лечебный персонал должны лечить, весь больничный институт в целом обустроен исключительно для лечения. На предыдущей, религиозной стадии смерть была явной и признанной, а сексуальность — запретной. Сегодня все наоборот.
На смерти основана любая власть и экономика. Раз политическая экономия есть наиболее последовательная попытка покончить со смертью, то ясно, что одна лишь смерть может покончить с политической экономией.
Литература:
1. Бодрийяр Ж.Символический обмен и смерть. — М., 2000
2. Всемирная энциклопедия: философия/ Главн. Научн. Ред. И сост. А.А. Грицианов. – М., Минск, 2001
источник - http://konservatizm.org/konservatizm/sociology/251110121708.xhtml
- 2 комментария
katehonКорея может быть единой
katehonСкандал в Боголюбовском
katehonЦикл семинаров "Третья Кавказская война: катастрофический сценарий и его альтернативы"
katehonОфисный тоталитаризм
Коллаж «Однако», Corbis/Fotosa В статье "Офисный тоталитаризм, автор затрагивает, как, впрочем, и во многих своих работах, одну из актуальных проблем современного общества. Говорить о корпоративном тоталитаризме в современной России, думается пока преждевременно. Да, корпоративное влияние на часть российского общества наблюдается. К слову сказать, оно присутствует в той или иной степени и при государственном тоталитаризме. Конечно, следует признать, в настоящее время оно набирает заметную силу. Негативные тенденции корпоративного влияния изжить полностью, как и бюрократизм, невозможно. Но существенные преграды ему можно и нужно ставить. И вот тут-то роль государства весьма значима. Если оно по своей сути является буржуазно-корпоративным, в котором общественные функции сведены к формальной значимости, говорильне или Имитации Бурной Деятельности, то оно в будущем, действительно, может приобрести форму корпоративно-бюрократического, корпоративно-криминального тоталитаризма. В этом смысле статья "Офисный тоталитаризм" является предупреждающим сигналом.
.
Во многих современных офисах железный контроль осуществляется с помощью тех самых высоких технологий, о которых вдохновенно писал Тоффлер в других своих работах: цензуре подлежит все — от электронной почты до посещения интернет-сайтов; вместо загранпаспорта «выход на волю» возможен только с электронным пропуском, а внеурочная работа с неменьшим успехом отрывает родителей от детей. Так кому и зачем нужен корпоративный тоталитаризм?
Новая несвободаРассуждения о свободе сегодня «приватизированы» в основном политическим контекстом. Ломаются копья в дискуссиях о том, нести ли свободу угнетенным народам, свободны ли граждане там, где запрещают проводить гей-парады, или, например, где проходит грань между борцами за свободу и террористами-сепаратистами. О свободе и несвободе рассуждают либералы и консерваторы. Свобода — центральная тема любых дискуссий о демократии и толерантности, о новейшей и древней истории, об отношениях творческой интеллигенции и общества. Но, несмотря на неохватность массива этих дискуссий, почти всегда речь идет о свободе как категории, связанной с государством. Главным душителем свобод всегда выступает именно оно. Причем даже неважно, что за государство и что за исторический период обсуждается — Рим времен Империи, США времен Карибского кризиса или современная Россия. Думается, даже в самой скромной, благополучной и демократической стране найдутся те, кто уверен, что государство в чем-то их слегка придушило, и, скорее всего, так оно и есть: государственная машина как таковая во все времена довольно жестко действовала по отношению к нелояльным гражданам.
ЧИТАТЬ ДАЛЕЕ...Но в любом случае все эти рассуждения сегодня похожи на вежливые small talks или театральные представления — все стороны знают, о чем они говорят и зачем, никакую истину в этих беседах не ищут, предъявление аргументов сторонами никаких сюрпризов не приносит. Так, уставшая стюардесса в энный раз бубнит пассажирам о правилах использования спасательного жилета. Пафоса и искренности предводителей восстаний, революционеров, отцов-основателей и героев-подпольщиков ни у кого нет и в помине. По крайней мере, в благополучных странах, где есть хотя бы видимость потребительского достатка. Государство там вовсе не обязательно белое и пушистое, но все же от прямых методов насилия как массовой практики уже давно отказалось.
Но если отставить театральные подмостки дискуссий о государственном тоталитаризме и поискать подлинное поле современных несвобод, то обнаружится оно не в политике и не в государственном строе. Там, где живет современный тоталитаризм, нет военной формы, колючей проволоки и тюремных подвалов. Зато там есть жужжащие принтеры и факсы, дресс-коды и квартальные отчеты. Пока рушились берлинские стены и осуждались гулаги, рядом вырос куда более презентабельный, но нисколько не менее жестокий по отношению к личности, корпоративный тоталитаризм.
Не особо опасныРаботодатель платит работникам деньги и вправе требовать от них выполнения рабочих обязанностей. Однако современная корпоративная среда весьма далека от этого несентиментального, но понятного соглашения. Распевание корпоративных гимнов, «псевдоформенные» знаки отличия, прослушивание помещений и непременные принудительные «тимдебилдинги», так же как сотни примеров других офисных маразмов, имеют весьма малое отношение к прямым бизнес-задачам. Теоретически все это оправдывается построением определенной корпоративной культуры. А корпоративная культура способствует успехам в бизнесе. Но, глядя на формат этих культур, невольно приходишь к выводу, что главная их цель и задача вовсе не экономическая. Осознанно это делается или нет, но часто главное, что отстраивается в моделях корпоративных культур сегодня, — это иерархия власти, а вовсе не оптимизация внутренней рабочей среды.
Об этом нет телевизионных дискуссий, это не обсуждают парламентарии и правозащитники, и этим не пугают детей в школьных учебниках. Но все то, что Мишель Фуко, исследуя власть, искал в быте фабрик, тюрем, казарм и школ, без особого труда обнаруживается за стеклянными стенами офисных центров: лишение прав и свобод, кастовость, жесткая дисциплина, ритуалы коллективного осуждения несогласных. Никто не обращается по этому поводу к президентам и общественному мнению, или, скажем, к Amnesty International, не зовет собирать референдум и менять законы. Такие теперь погремушки в каждой избушке, не нравится — не работай.
Между тем сами участники событий — рядовые сотрудники подобных учреждений — как раз очень хорошо понимают, куда они попали и чем там занимаются. Именно об этом весь офисный сленг, офисный юмор в Сети и творческое переосмысление классиков: «Волю железную к небу гневля \без денег горю, словно «Челленджер» \Не вижу я бонуса — что за фигня, \товарищ топ-менеджер?».
Многие помнят, как в 2008 году в Интернете появилась запись якобы с камеры видеонаблюдения некоего офиса, где сотрудник внезапно начинает громить оргтехнику, кидаться на сослуживцев и охранников. Выражая таким образом свое «с меня хватит». Ролик «Бунт одного менеджера» посмотрели миллионы пользователей, и он даже попал в телеэфир Первого канала и НТВ. Однако после выхода на экраны фильма Тимура Бекмамбетова «Особо опасен» выяснилось, что это вовсе не документальное видео, а часть рекламной кампании фильма. Надо признать, что расчет создателей вирусного видео был верным: почти все купились, поверили, что заснятый офисный бунт — настоящий, и морально поддержали «офисного берсерка». Да и сегодня это видео вызывает у офисных работников самые теплые чувства.
Благодаря ролику тема «офисного рабства» стала тогда одной из самых обсуждаемых в блогосфере, и тут на эту благодатную почву пришлась уже премьера фильма. Самой важной сценой которого, с учетом этих обстоятельств, оказывалась вовсе не суперпогоня со стрельбой, крушение поезда над пропастью или выходящая из ванны Анджелина Джоли, а эпизод, где главный герой высказывает своей стерве-начальнице все, что он о ней думает, метким ударом клавиатуры выбивает зубы коллеге, с которым ему изменяет девушка, и на глазах у сослуживцев торжествующе покидает ненавистный производственный пейзаж. Чтобы стать членом тайного общества киллеров, вооруженного пистолетами, которыми, как в бородатом анекдоте про гаубицу, можно стрелять из-за угла.
В своих интервью режиссер фильма тогда вовсе не скрывал, что главная тема, заявленная им, — бунт против «офисного рабства»: «Я думаю, что изображенный мной протест отчасти серьезен и даже реален в том смысле, что российское общество может пережить нечто подобное. Не в ближайшем будущем, а вообще… В последние годы, после дефолта, образовался класс, который уничижительно называют клерками. Они работают в офисах, получают зарплату, берут кредит на покупку квартиры, машины. Многих из них окружает рутина, они занимаются нелюбимой работой… У Сартра по этому поводу была замечательная фраза: «Существуют реалисты и идеалисты. Реалисты владеют либо всем, либо ничем, и с такими можно иметь дело. У идеалистов же есть что-то, но не все. С одной стороны, они хотят что-либо приобрести, но, с другой — боятся рисков». В России миллионы людей мечутся между мечтой и страхом, в них сидит внутренний бес…» Правда, заметив, что по-настоящему свободны сегодня только художники и бизнесмены, Тимур Бекмамбетов предложил остальным лишь «заместительную терапию»: «В этой истории бешенства офисного работника люди узнают глубинную правду — себя, свои подавленные желания, инстинкты свободы; ролик и фильм — это своего рода терапия, он дает возможность пережить эффект освобождения в результате просмотра, не громя офис при этом своими руками».
Да и весь офисный фольклор, по сути, напоминает пресловутое чучело начальника в японских корпорациях, которое можно поколотить в приступе недовольства жизнью. Или монстров из компьютерной стрелялки, на месте которых приятно представить своих обидчиков. Выпустил пар, и вновь к ненавистным людям и обязанностям. В сущности, почти вся индустрия городских развлечений построена на противопоставлении унылой «производственной реальности» и свободного времени, когда, наконец, можно быть самим собой. Скромный клерк может после работы отправиться на автогонки без правил, чтобы ощутить себя свободным стрит рейсером. «Офисная леди», днем одетая в строгий костюм, — пойти в модный бар и после пары коктейлей станцевать топлесс на барной стойке. В крайнем случае, перевоплотиться в смелого и свободного можно в виртуальном мире на экране своего компьютера.
Инфантилизм на маршеПо сути, корпоративная среда стала сегодня наиболее подходящим субстратом для реализации «вертикали власти» на уровне не государства, но повседневной деятельности обычных людей. Когда сотрудников таких компаний спрашивают, чем они больше всего недовольны, люди называют вовсе не низкую зарплату, а специ фику корпоративной культуры. Где-то это поощрение подсиживания и наушничества, где-то унизительные штрафы за опоздание даже на минуту, где-то обязательное участие в корпоративах. Объединяет все эти практики то, что в западных исследованиях по корпоративной культуре и мотивации (например, в работе Дэвида Сироты Enthusiastic Employee) названо системным унижением — некие правила и ритуалы, которые никак не относятся к сути работы и бизнеса, а всего лишь показывают их место одним и подкармливают эго других.
Подобная система, даже если отвлечься от ее моральных оценок, неэффективна в современных условиях потому, что инфантилизирует сотрудников. Будучи на улице и в семье полноценными людьми, в офисе они «деградируют» в корпоративных установках и правилах до поведения ребенка: делай то, что скажут, взрослые за тебя все решили, сделаешь правильно — похвалят, сделаешь не так — будешь наказан. Так, в одном из московских банков существует практика принудительно оставлять опоздавшего сотрудника на два часа поработать сверхурочно вечером, а во многих компаниях с дресс-кодом могут отправить домой сотрудницу переодевать слишком короткую юбку. Всем знакомое с детства: «встань в угол», «останешься после уроков», «марш домой за школьной формой (сменной обувью)» — разве что родителей не вызывают к директору. На фоне подобных историй перлюстрация почты и видеонаблюдение кажутся цветочками.
И все это одни свободные люди делают с другими свободными людьми, считая вполне приемлемым и эффективным в XXI веке с его победившей демократией.
Избыточный порядок
Corbis/Fotosa Важным атрибутом корпоративной власти является, по аналогии с тоталитарным обществом, то, что служащие всегда находятся под ее неусыпным надзором. Двойная мораль современного мировосприятия без всяких проблем осуждает советскую цензуру и при этом ничуть не возражает против права подслушивать телефонные разговоры и читать переписку у работников коммерческих организаций. Кстати говоря, на Западе подобные меры слежки за сотрудниками можно применять далеко не везде — есть страны, где за прослушивание его телефона сотрудник может подать на работодателя в суд, несмотря на то что телефон рабочий и разговоры велись в офисе.
Но у нас никого не удивляет ни постоянно направленная на него видеокамера, ни «прослушка», ни слежение за тем, что происходит на компьютере. Уже упоминавшийся Фуко считал одним из важнейших атрибутов власти непрерывный иерархический надзор за помещенными в дисциплинарное пространство субъектами, а идеальной формой для него архитектурный символ — паноптикум. Паноптикум, по проекту Иеремии Бентама (XVII в.), — это сооружение, реализующее следующий принцип: в центре должна находиться башня, а по периферии — кольцеобразное здание. В башне имеются широкие окна, обращенные к периферийному строению, последнее разделено на камеры или комнатки так, что надзиратель, благодаря проникающему свету, может видеть в каждой комнатке-камере силуэт находящегося там человека и следить, ведет ли он себя как положено. Новая тюрьма подразумевала постоянное пребывание на просвете и под взглядом надзирателя, причем сам он находится в тени, и его заключенным не видно, а значит, паноптикум создает у людей ощущение того, что они все время на просмотре, даже если надзирателя нет. Современные технологии позволяют делать и не такое без всяких спецсооружений.
Аналогично дело обстоит и с практикой постоянного контроля и оценки того, чем сотрудники заняты. Вопрос не в том, нужна ли эта оценка, а в том, что факт ее проведения дает иллюзию контроля одним и ощущение подконтрольности другим. Идеал систем аттестации и оценки персонала, как и в описаниях Фуко, — дисциплинарное пространство, где у каждого есть свое место в установленной классификации, свойства каждого изучены и описаны, и каждый абсолютно управляем и прозрачен.
Подобные практики власти в корпоративной культуре вполне подпадают под определение символической власти другого французского философа Пьера Бурдье — «символическая власть как власть учреждать данность через высказывание, власть заставлять видеть и верить, утверждать или изменять видение мира и тем самым воздействие на мир, а значит, сам мир — это власть квазимагическая». Магия таких иерархий и правил действительно в том, что они добровольно признаются и совершенно не воспринимаются как тоталитарное поле на фоне бесконечных дискуссий о политических свободах и политическом же тоталитаризме.
Элвин Тоффлер писал: «Скажем по аналогии с Марксом, что есть две разновидности порядка. Одна может быть названа «общественно необходимым порядком». Другая — «прибавочным порядком». Прибавочный порядок является тем избыточным порядком, который навязывается обществу не для его пользы, а исключительно для блага людей, управляющих государством. Прибавочный порядок противоположен полезному или общественно необходимому порядку… Государства, устанавливающие прибавочный порядок, теряют то, что конфуцианцы называют «мандатом Небес». Ныне в мире, где все зависят друг от друга, они лишаются легитимности и в нравственном смысле».
Так и корпоративная культура с ее якобы карт-бланшем на все ради бизнес-целей порой оказывается избыточным продуктом даже для бизнеса. Лишая его этим той самой, столь нужной для пресловутого общественного договора, легитимности в глазах общества.Автор: Маринэ ВОСКАНЯН
источник - http://odnakoj.ru/archive/20101025/yekonomika/ofisnxj_totalitarizm/
katehonЦикл семинаров "Актуальность Карла Шмитта для современной России"
katehonО пользе многообразия
24 октября 2010 09:00
Георгий Векуа, Грузия
Взгляд на произошедшие и происходящие политические процессы сквозь призму «социологии глубин» поможет найти России дорогу в будущееГлавным вопросом в наше время, пожалуй, является вопрос выбора стратегии в самом широком смысле. Речь идет не просто о политических или экономических вещах, а вообще о стратегии выбора отношения к жизни, миру, нравственности, в конце концов… А в частности, речь идет и о выборе стратегии управления, модернизации и т. д.
Очень интересно вопрос выбора стратегии (если это вообще возможно) виден в призме топики «имажинера», т. е. «социологии глубин», которую в России развивает и популяризирует Александр Дугин. Сам подход и основные понятия разработал французский социолог Жильбер Дюран. В этой топике можно осмысливать весь комплекс вопросов, связанных с религиями, социумом, историей, политикой, геополитикой.
Победа СССР, несмотря на героизм русского народа, раскалившегося из феминоидного состояния до почти кухулинновского диурнического, оказалась, с некоторой точки зрения, пирровой.Мы можем попытаться взглянуть сквозь призму имажинера и режимов бессознательного на происходящие или происшедшие процессы, в том числе политические. Разумеется, нельзя забывать и о геополитике, поэтому надо сопрягать геополитический аспект процессов с топикой имажинера.
Возьмем, например, историю России. Так случилось, что в массе русского населения преобладали феминоидные (ноктюрнические) черты, как в финно-уграх, так и славянах (хотя не совсем одни и те же). А диурнический импульс в основном привносился извне - кочевые иранские племена, затем тюрки и монголы, в меньшей степени горские кавказцы, а в эпоху Современности (Модерна) – германские элементы. Соответственно, модель социально-государственного устройства и идеологии, по большому счету «импортировалась» извне, а потом, с течении времени, подвергалась воздействию «снизу», перетолковывалась, т. е. претерпевала трансформацию.
ЧИТАТЬ ДАЛЕЕ...В пример этого приводят, в первую очередь, историю России с середины XVII века до конца XIX. Элита России почувствовала, что модель Московского царства, который достиг своего расцвета при Иване Грозном, не способна не только к экспансии на Запад, но и с трудом сдерживает саму западную экспансию, доказательством чего для них стала Ливонская война, а также польско-шведская интервенция, отбитая с крайним напряжением сил.
Возможно поэтому уже к середине XVII века начали происходить изменения в социально-государственном и религиозно-идеологическом устройстве, что ознаменовалось присоединением Украины, преодолением польской угрозы, церковной реформой и Расколом, а в конце концов, эпохой Петра Великого и импортом некоторых западноевропейских институтов, технологий и т. д., преодолением шведской угрозы и присоединением Прибалтики. Германские бароны из Прибалтики надолго стали элитарным слоем в Российской империи, наряду с выходцами из самих германских и скандинавских аристократических родов, а представительница одной из них, Екатерина II, завершила этот этап имперостройтельства, начатый Петром.
Но «импортированные» модели социально-государственного устройства в России подвергаются трансформации в местной среде. Ведь что мы имеем ко второй половине XIX века? С одной стороны, продолжающий существовать и действовать, западный, импортированный «логос» (в смысле социально-государственного устройства, науки и т. д.), вошедший в фазу болезненной модернизации, создания капитализма (в терминах нашей топики – логистики), а с другой стороны – православный социальный «логос», который «оправился» после петровских реформ. Православие как монотеистическую конфессию нельзя считать преимущественно «феминоидным» явлением.
В результате началось противостояние «западников» и «славянофилов», то есть, диурнические модели в верхах пришли в противоречие. К этому добавился возвращение некоторых архаических черт общества в XIX веке, по сравнению даже с XVIII веком, что было вызвано «износом» и уменьшением энергии жестких петровских импортированных моделей, направленных на вывод страны из предыдущего состояния.
Архаичность в условиях монотеистической религии в патриархальном обществе, как правило, характеризуется высоким уровнем рождаемости, что видно и в России во второй половине XIX века и в начале XX. А резкий рост населения в условиях снижения смертности, в сочетании с быстрым развитием капитализма и ломкой традиционного уклада, как показывает история, является подходящей смесью для социальных взрывов. Самый наглядный пример – Иран во время правления последнего шаха, когда имелось именно это сочетание условий.
Суммируем все вместе: феминоидные народные массы, «заряженные» хаотическими, хтоническими энергиями; наверху – две диурнические модели, пришедшие в противоречие; ломка традиционного уклада жизни, вызванное наступлением наиболее болезненной стадии логистики-капитализма. Вообще, как мы видим на примере второй половины XX века, логистика в более поздних фазах уже «расслабляет» общество, перерождается в культ потребления, гедонизма, комфорта… т. е. приобретает черты постмодерна.
Но на ранних стадиях появление капиталистических отношений почти везде переживалось очень болезненно, особенно в глубинно-архаических социумах. Такое сочетание неизбежно порождало почву для мощного взрыва. А «детонатор» или поднесенная «спичка», очевидно, должны были быть с Запада.
Это гениально прочувствовал великий Федор Михайлович – его «Бесы» дают проницательные «прогнозы» на этот счет. Здесь даже не нужно искать символов и аллегорий. Младший Верховенский, несущий бесовские, разрушительные энергии, открыто говорит губернатору Лембке: «Вы нам прокладываете дорогу и приготовляете наш успех». Лембке, немец, олицетворяет когда-то жесткий и агрессивный «романо-германский» порядок, насажденный Петром, но увядающий и разлагающийся. Он окружен, с одной стороны, помощником-немцем, параноидальным типом, сохранившим эту жесткость, с другой стороны – русской женой, символизирующей народную феминоидность и иррациональность. В итоге бедный Лембке впадает в шизофрению и его «владения» загораются от действия кучки заговорщиков. При этом, в данном случае не раскрыт еще и православный фактор, который также вступал в противоречие с «западным» каркасом государства.
В реальности взрыв на самом деле произошел, и Верховенский и его шайка, таким образом, оказались успешными. Хаотические феминоидные энергии народа вырвались наружу и превратились в ультрадиурническое кипение. Переход мистического ноктюрна в «раскаленный» диурн и обратно является неслучайным. Наверно, срабатывает какая-то «защитная реакция», и имажинер таким образом «охлаждает» себя или наоборот, вытягивает из слишком глубокого сна.
«Охлаждение» похоже на то, как поступали с героем кельтских мифов Кухулинном. По ходу боя Кухулинн так раскалялся (ультра диурн), что после окончания сражения его окунали в бочки с холодной водой и подавали для совокупления женщин (феминоидное «остывание»). Можно вспомнить и другого мифологического героя – Геракла, который впадал в «священное безумие» во время боя. А в один период стал «рабыней» мускулиноидной Царицы, носил женское платье и спал с рядом ней как «подружка» (впадение в полную феминоидность).
Этот вырвавшийся диурн поднял на щит «подцепленную» на стороне (в Европе) внешнюю форму (марксизм), которая хорошо подошла для активизации народных энергии, так как включала в себя все группы архетипов бессознательного. Именно поэтому большевики так безжалостно уничтожали обе прежние формы социализированного диурна, государственно-социального устройства: как западный скелет государства и общества, так и православную Церковь.
Интересно, что такой мощный выброс хаотических и чрезмерно «раскаленных» бессознательных энергии не обошелся без проявления признаков сатанизма и бесовских символов на уровне идеологии и искусства. В частности, в искусстве 20-х годов это было заметно, как и в артефактах того периода. Одновременно, «энергетическая насыщенность» и мощные противоречия в глубине социума благодатны для художественного творчества. Поэтому и Достоевский, и Платонов в советское время, создавали произведения, которые почти не имеют аналога в мировой литературе по глубине психологизма, так как питались, в первую очередь, из этого кладезя психической энергии и «извержений» имажинера.
Вопрос, который нас интересует: можно ли было как-то изменить эту ситуацию и избежать накопления чрезмерного давления в «котле» социума, очень сложен и в данном случае, спекулятивен, так как историю не изменить. Поэтому не будем его детально рассматривать, как и возможность для советской системы избежать дезинтеграции и одряхления. Хотя продумывать в уме такие варианты, на наш взгляд, необходимо, в том числе и для того, чтобы осмысливать нынешнее положение и пытаться понимать перспективы.
Если продолжить рассматривать историческую тему, было бы интересно взглянуть на другие страны. Например, бросается в глаза способность англосаксов (сначала англичан, а потом американцев) перехитрить своих соперников. Много войн Англия выигрывала руками других, платя лишь деньги. Иногда она натравливала своих врагов друг на друга, действуя подкупом, убийствами и т. д. Умение разделять и властвовать было доведено до совершенства при управлении империей.
После заката английской империи «эстафету» подхватили американцы. Вспомним хотя бы две мировые войны. В то время как сухопутные державы – Россия и Германия, а также «полусухопутная» Франция уничтожали друг друга на полях сражений в Европе, американцы богатели и захватывали господство в мире. Вторая мировая война в этом смысле оказалась еще более показательной. Предположения, что проект «Гитлер» был запущен и выращен не без помощи англо-американских кругов, не лишены основания. Факт остается фактом, что англосаксы смогли, уже в который раз, натравить континентальные европейские страны друг на друга, причем на этот раз в тотальной войне на уничтожение.
Победа СССР, несмотря на героизм русского народа, раскалившегося из феминоидного состояния до почти кухулинновского диурнического, оказалась, с некоторой точки зрения, пирровой. Дело даже не в людских и экономических потерях, хотя они были огромны. Эти потери можно было более или менее восполнить (правда, ценой перенапряжения и потери энергии).
Геополитическая ситуация, особенно в Европе, не могла устраивать Россию (Советский Союз). Германия была расколота, фактически уничтожена как государство, и три четверти ее земель, самых развитых, оказались под оккупацией англо-американцев. А России досталась лишь небольшая часть Германии, причем атлантистам удалось натравить большую часть немцев против России (СССР), выступая в роли «объединителей» и «спасителей» Германии, а русских изображая ее злейшим врагом.
Эта пропаганда успешно сработала в эпоху «холодной войны». ФРГ была самой антисоветской, антикоммунистической и проамериканской страной в Западной Европе, главным оплотом американцев. Ну а падение Берлинской стены было превращено западными пропагандистами в символ триумфа либерализма и краха коммунизма (а заодно и России, как геополитической державы), который еще долго тиражировался в СМИ и отыграл свою роль на сто процентов.
Маневрируя и балансируя таким образом, Россия, вероятно, дождется того, что трупы его многих врагов пронесет река, впадающая в бездну.Так англо-американцы подчинили сильного континентального конкурента – Германию, противопоставив ее чисто Евразийской державе – России и оккупировав большую часть страны. Сходная участь постигла Японию. Хотя Япония является островом, исторически она развивалась как закрытая, традиционная, «сухопутная» страна. Американцы спровоцировали ее на войну – вспомним подставленный Перл-Харбор – и потом расправились с ней, играя в кошки-мышки.
Архаичные японцы к концу войны также «раскалились»: самурайские традиции выплеснулись в такое завораживающее явление, как феномен воина-камикадзе. Для американцев это было дико и немножко страшно. Но ответили они с привычным цинизмом и иронией. Самолеты-камикадзе были прозваны их пропагандистами «Бака», что означает «дурак» на японском. Таким образом они тушили ультрадиурнический взрыв душевной энергии японцев холодной струей рационализма.
А к концу войны дали почувствовать японцам «дыхание» тотальной войны и злой смерти – скинули пару атомных бомб на их города. Кстати, случайно или нет, одним из городов был выбран Нагасаки – выделенное еще в XVI веке специальное место для иезуитов, через которое осуществлялись контакты с западным миром в течение нескольких веков. Разрушая Нагасаки, американцы инстинктивно уничтожали не западный анклав в Японии, а прежнюю модель закрытой, традиционной страны, которая выделяет из себя и «жертвует» какую-то часть, чтобы сохраниться в целом.
Изучая историю Англии, можно почувствовать, что англичане обладают или обладали некой хитростью, мудростью, гибкостью и целостностью, которые недоступны тем же немцам или французам. Это видно не только из успехов их внешней экспансии, но и во многих деталях устройства жизни на самом острове. Может быть, это случилось и потому, что в англичанах соединились мудрость и мистичность феминоидных кельтов, хитрость и напористость англосаксов – свободных земледельцев, и воинственность диурнических викингов и норманнов. Сами норманны также необычны: предки грубых морских разбойников, перенявшие французский язык и тягу к роскоши и аристократическим изыскам...
Англия предприняла попытку стать сухопутной империей в XIV-XV веках, захватив часть Франции, однако потерпела неудачу, и после примерно векового перерыва, понадобившегося ей, чтобы прийти в себя, встала на путь создания морского могущества. Нормативным типом нового англичанина стала фигура пирата. Любопытно, что пират также несет в себе, на наш взгляд, черты всех трех групп архетипов имажинера –жестокий войн (диурн), энергичный торговец (драматический ноктюрн), а водная стихия как-то связывает их с мистическим ноктюрном (не случайно, наверно, что пираты предавались пьянкам и разврату, а их внешний вид носил явные черты феминоидности, например, серьги и косички).
Такой тип обеспечивал прагматизм в сочетании с сохранением традиций, захват и эксплуатацию колоний, выживаемость в любых условиях, но та же прагматичность сказалась на английской философии, которая в целом не идет в сравнение с немецкой философией и французским структурализмом (вряд ли английский утилитаризм и эмпиризм можно считать высшими проявлениями духа и мысли).
Великобританию в качестве мировой морской империи сменили Соединенные Штаты. В целом, американцы, на наш взгляд, более диурничны внутренне, чем англичане, наверно потому, что в Америку из Старого мира переселялись люди более воинственные, жесткие, фанатичные, предприимчивые, чем общая масса населения (в России это можно сравнить в каком-то смысле с казачеством). На новой родине им приходилось выживать в суровых условиях, воюя с индейцами на Диком западе, и проводя их геноцид.
Почти раздельное существование с феминоидной негритянской массой, в качестве господ и рабов, также «оттачивало» диурнические свойства белых американцев. Это, по-видимому, отражается и на характере американской империи. Если она начинала восхождение к мировому господству в первой половине XX века проверенным британским способом – сталкивая своих врагов и соперников друг с другом (две Мировые войны), то со второй половины прошлого века, оставшись один на один с советской «Империей зла», США начали все чаше ввязываться в кровопролитные военные кампании, особенно во Вьетнаме.
Наиболее ярко диурническое начало проявилось при неоконсерваторах : Буш, Чейни и Ко. жестко поделили мир на две части – хороших и плохих парней – и начали силовую оккупацию стран, которых они включили в «Ось зла». Такой «перегрев» диурна несвойственен англо-американскому миру последних двух столетий (за исключением, может быть, короткого периода Гражданской войны в Северной Америке), и он поставил США в довольно опасную ситуацию противостояния почти со всем миром, включая Европу. Поэтому неоконсов срочно убрали из власти и поставили президентом черного американца, с пацифистскими (феминоидными) лозунгами, с мягкой, внешне миролюбивой политикой. Хотя конечно, это лишь внешний, пропагандистский слой новой старой американской политики.
Здесь мы видим проявление принципа цикличности, когда жесткий агрессивный стиль сменяется мягкой вкрадчивой политикой и наоборот - при сохранении одного и того же внутреннего содержания. Исторический опыт показывает, что строго линейное развитие и территориальное расширение в течение продолжительного времени невозможно и должно хотя бы внешне маскироваться цикличностью, передышками и т. д.
Такое развитие, которое можно назвать монотонным процессом, всегда оборачивается вспять. Если использовать термины из топики имажинера, получается, что постоянное, монотонное существование в режиме активного, «завоевательного» диурна невозможно. Лев Гумилев обозначил эту закономерность в своей теории пассионарности.
Осуществив силовой захват Ирака и Афганистана, янки попали в некий монотонный процесс, который грозил опрокинуть всю систему государства. Поэтому они начали выводить из Ирака войска, одновременно пытаясь удержаться в этой стране с помощью наемников, стравливанием различных группировок и т. д. То же самое им придется сделать в случае Афганистана. Конкуренты США – Китай, Иран, Россия, Индия и др. должны воспользоваться этим моментом.
А что же Россия? После диурнических, хотя и внутренне разных периодов расширения при Сталине и Хрущеве, она начала впадать с конца 70-х в брежневский маразм, перешедший в горбачевское безумие саморазрушения в конце 80-х. Ультрадиурнические потуги последователей Айн Рэнд Гайдара и Чубайса построить «либеральную империю» не принесли результата, так как не учитывали глубинные особенности русского народа и геополитические закономерности. Путин покончил как с горбачевско-ельцинским развалом, так и с гайдаро-чубайсовским ультралиберальным диурном дикого капитализма. Но интересно, что Путин не создал (пока) чего-то нового, не воздвиг какую-то идеологическую конструкцию, жестко определяющую внешнюю и внутреннюю политику государства.
После того, как президентом стал Медведев, ситуация еще больше затуманилась. Большинство инициатив Медведева, его речи напоминают слегка подправленную горбачевщину. Понятно, что если понимать все это буквально, ничем хорошим для России подобное развитие событий не может кончиться. Но ведь есть еще Путин, которого никто не отменял. СМИ говорят о конфликте между Кремлем и Белым Домом, однако Путин и Медведев сделали все так, что никто не может уверенно сказать, есть этот конфликт или нет. Получается, что Медведев играет роль, напоминающую роль т. н. трикстера, в том смысле, что говоря и делая «плохие вещи», способствует достижению противоположного результата. При этом, такая тактика не лишена риска: всегда есть возможность «заиграться».
Это спорный вопрос, вокруг которого кипят страсти и ломаются копья: следует ли России на данном этапе четко сформулировать какую-то жесткую, целостную доктрину, идеологию, которая противопоставит ее Западу в целом. Если оставить в стороне саму возможность создания такой идеологии, есть аргументы и за, и против этого, причем не с либеральной, прозападной точки зрения, а в обоих случаях (за и против) с антилиберальных позиций.
Для наглядности возьмем ситуацию с Ираном. Если бы у России была четкая антизападная идеология, она вынуждена была бы однозначно солидаризироваться с Ираном, налагать вето на санкции и т. д. Но возникает вопрос: а зачем России это нужно? Зачем поддерживать Иран открыто на виду у всего мира? Не лучше ли делать это гибко и другими способами? Если быть совсем уж безжалостным и циничным, то России крайне выгодна возможная война США с Ираном, которая, по всей видимости, окончательно добьет могущество Соединенных Штатов. Конечно, самим иранцам отнюдь не понравится, что им пришлось бы вынести основные тяготы и жертвы в процессе охоты на американского динозавра.
Однако, в Москве наверняка знают, что возможности Ирана и так достаточно велики, чтобы янки не рискнули сунуть туда свой нос. К примеру, Советский Союз сначала всеми силами способствовал возникновению еврейского государства из идеологических соображений, потом так же однозначно поддерживал палестинцев и других арабов. Это привело лишь к укреплению позиции США и Израиля в этом регионе и отворачиванию многих арабских стран от СССР. Так что отнюдь не всегда прямолинейность оправдывает себя.
То же самое касается и внутренней политики. Топика имажинера дает нам глубокие объяснения того, что надо очень осторожно относиться к попыткам конструирования жестких идеологических конструкций. Если эта конструкция окажется удачной (например, основанная на православии идеология), то феминоидность масс может превратиться в мощный «выброс» диурна, а это, в свою очередь, может привести к непредсказуемым результатам. Хотя такой процесс мог бы оказаться необходимым для восстановления русского мира и аннигиляции искусственных построений типа украинской или белорусской нации. Но потом наступит неизбежное остывание, которое нужно будет контролировать, чтобы не начался неуправляемый распад, что весьма нелегко.
В то же время, сейчас в России отсутствует такая идеология, которая вдохновляла бы массы, вызывала в них героические чувства. Это может происходить лишь в критические минуты, например, во время локальных войн. Страна живет как бы в некоем болоте, на поверхности которого плавают твердые «кочки» и «островки» государственных институтов, церкви, армии, социализировавшегося диурна, а теперь уже и фрагменты логистики гипермаркетов, пока еще не превратившиеся в логему. Это болото – хаотическая феминоидность. Она и слабость, и одновременно сила, так как хаос содержит в скрытом виде в себе все.
Чтобы лучше сохранить силы на длинную дистанцию, и не выдохнуться, России нужно не рваться в постмодерн, делая изо всех сил скачкообразную модернизацию, или возвращаться к какой-то одной жесткой идеологической модели, а опираться одновременно и на силы хаоса, и на Церковь (религию, идеологию), и на логистику, и даже на постмодерн, перетолкованный по своему. Маневрируя и балансируя таким образом, Россия, вероятно, дождется того, что трупы его многих врагов пронесет река, впадающая в бездну.
Георгий Векуа, Грузия, Институт Евразииисточник - http://evrazia.org/article/1482
- 6 комментариев
katehonГламурные бомжи и экономика свалки
02.11.2010
Огромная часть современных мыслителей в той или иной степени эсхатологична: смерть Бога, конец истории, смерть автора, закат человека.
Гуманитарной сферой эти выводы не ограничиваются. Теперь и в экономике можно говорить о смерти товара, о конце классического капитализма, об экономическом постмодернизме.
Об этом корреспондент Информационного агентства «Инвестиции Банки Консалтинг» (ibk.ru) беседует с известным мыслителем, автором многочисленных книг, среди которых есть и книга с названием «Конец экономики», с профессором МГУ Александром Дугиным.
- О том, что мы уже не живем при классическом, привычном капитализме, догадывается постепенно все большее количество людей. Даются разные названия складывающейся системе: турбокапитализм, li-li, финансизм, постэкономика. В чем с Вашей точки зрения заключается суть этого явления?
- Если раньше, в докапиталистическом хозяйстве, существовала система репрезентации материальных ценностей, которые представляли сословия, иерархию власти, то в последствии внимание было перенесено на означаемое, то есть на то, что деньги предполагают, на объект, на товар. Поэтому Адам Смит и Карл Маркс говорят о порядке сил и порядке денег. Объектом становится материальная ценность, основой функционирования системы – дополнительная прибавочная стоимость. В модерне произошла демистификация товаров, переход к «голой правде жизни» – реализации желаний, воплощению потребностей, наслаждению товарами. То есть, для классической экономики фундаментом выступает баланс спроса и предложения. Товар как объект становится центром, вокруг которого выстраиваются все культурные и исторические процессы, вокруг которого живет и функционирует человек, ставший человеком-потребителем. Товар – это глобальный денотат классической экономики.
В постэкономке мы видим обратный, реверсивный процесс. Внимание переносится с обозначаемого, то есть с товара, на обозначающее: векселя, кредиты, ценные бумаги. Важным этапом была отвязка денежных единиц от золотого обеспечения, то есть деньги, которые были товаром, становятся просто чем-то, что обозначает. Постэкономка – это производство знаков, обозначающего, а не обозначаемого. Определенное внешнее сходство можно найти в эпоху сословного общества. Если есть нечто, что не является рынком – это уже не капитализм, не экономика в привычном смысле слова. Таково явление ничем не обеспеченных денежных знаков и финансовых операций. В постэкономике происходит конец рынка как фудаментала, всё уже не строится на классической схеме баланса спроса и предложения – отсюда все проблемы, на которые обращают внимания критики общества потребления. Постэкономика уводит внимание от объекта в сторону символизирующего. Теперь уже отсутствует органический неспровоцированный спрос, составлявший фундамент классического капитализма и даже его антитезы - марксизма. Спрос в условиях постэкономики полностью формируется извне и искусственно.
ЧИТАТЬ ДАЛЕЕ...- Отсюда всё возрастающая роль рекламы, имиджа, бренда?
- Да, поскольку реклама – и есть это произведенное символизирующее, знак. Производство знака – вот, чем занята постэкономика. Такой процесс Жан Бодрийяр именует семиургией. Однако, это пустой знак. Деньги приобретают символическое значение, они становятся чем-то подманивающим, неким экономическим стриптизом. Товара за ними реально не стоит. Раньше, если купил сервиз, то через три года можно было его и продать, или автомобиль, который был инвестицией. А сейчас кому это нужно? Купил и выброси. Это экономика одноразового использования. Олигарх Абрамовиччисто символически и демонтстрационно прокатился на ядерной яхте, второй раз это уже не будет иметь смысла. Куда эту яхту теперь? Только на доски парижским бомжам отдать и осталось. Не случайно сейчас идут битвы за помойки в Европе – помойка актуализируется. Если Ницше говорил об опустынивании – горе тому, кто носит в себе свою пустыню – то теперь надо говорить об опомоивании. Товар изначально движется на свалку – с производственного конвеера и через человека. Из витрины смотрит мусор, который потребитель через себя бесконечно прогоняет: с конвеера – на свалку. Еще Питирим Сорокин заблаговременно писал о такой перспективе, о цивилизации свалки. Отсюда и постоянное рециклирование, например, в моде. Происходит чистое копошение в помойке: найдут, подновят, приставят одну цитату к другой и выставят. Таковы большинство из задающих модные тенденции, из тех, кто производит знак, таково большинство модельеров, ведущих модных программ, шоумэнов. Эти люди – типичные бомжи гламура.
- Что значит производство пустого знака на фондовом рынке?
- Биржевая игра все больше и больше выпадает из-под логики динамики ценообразования, свойственной классическому капитализму. Давно замечено, как динамика эволюции цен становится на определенные промежутки биржевого времени совершенно независимой от хозрасчетной составляющей акций. Это произходит, поскольку скорость рационального расчета фундаментала оказывается значительно более медленной, нежели время, необходимое для принятия решения биржевыми игроками. Раньше эти выпадения из логики нормального рынка сводили к неким аномалиям, случайным флуктуациям (random walk theory), которые все-таки вписываясь в среднесрочных и долгосрочных моделях в нормативную логику системы. Но постепенно перекос в сторону симулякра всё усиливался, и «аномалии» стали системообразующими. Краткосрочные флуктуации ценовых трендов и высокорискованные операции в ценными бумагами и деривативами берутся в качестве главного критерия для оценки темпов экономического роста. Циркуляция капиталов таким образом виртуализируется, порождая иллюзию процветания, к которой подключаются все больше инвесторов и спекулянтов. Виртуализация несет за собой увеличение сервисного сегмента экономики. Основные денежные массы теперь вращаются не в области производства, а во вторичных секторах. Старая экономика, связанная с реальным сектором, обесценивается, начинает выступать в качестве второстепенной области, она становится архаическим придатком. Уже не работники производства, не фабриканты, ни даже работники торговли выходят на первые роли, а менеджеры, специалисты в области PR-технологий, оформители, дизайнеры. Фондовые и денежные рынки легко соскальзывают к пустому знаку, в финансовые пузыри.
- Что и было причиной начала нынешнего финансового кризиса.
- Кризис начался из-за хеджирования: американские домовладельцы, которые берут жилье в кредит, начали нервничать. На самом-то деле им надо было спокойно дальше жить в вечном кредитовании и перекредитовании. Но сдали нервы. Американский народ оказался архаическим, не готовым играть в спекулятивные игры до бесконечности, не полностью готовым к цивилизации одноразового использования, каковой и является постэкономика.
- Александр Гельевич, что делать России? Осваивать эту постэкономику или нет?
- Семиургически построенная экономика не дает ни качества, ни товара. Ее принцип – это торговля воздухом. Ничем не обеспеченные ценные бумаги – ноу-хау постэкономики. Президент Медведев поступает очень современно: у него два IPad-а. Если он купит себе третий, а потом четвертый, а потом еще миллион, то он будет самым современным президентом. Если Россия хочет сгинуть, то, безусловно, надо участвовать. Это будет вполне отвечать современному принципу: дожить до 28 лет, «наслаждаясь жизнью», истратить моральное и физическое здоровье и сдохнуть от СПИДа. По образу лысеющего торчка – главного символа современной цивилизации.
- Нельзя ли обмануть эту экономику обмана, вовлечься в нее для борьбы с конкурентами, но не провалиться в финансовый пузырь самим, обхитрить время и реальность?
- Чтобы задать этот вопрос, необходимо проснуться. В диалоге одного человека с другим он бессмыслен. Среднестатистическая публика вообще не осознает этой проблемы. Это актуальный вопрос. Но это вопрос, который интересует интеллектуалов, мыслителей и который должен интересовать власть. Пока такого интереса со стороны власти не видно. Если у власти есть какие-то несостыковки, какие-то трения с нынешней глобальной экономикой, то вопрос нужно ставить как неизбежный, глубокий. Хотя бы взять вопрос, кто теперь является субъектом – нация? Но в таком случае видно явное противоречие с постэкономикой, которая не ставит себе задачу сохранения нации, а напротив, идет по пути демонтажа суверенитетов. Есть ли у власти понимание этих вопросов? По моим ощущениям, нет. Власть не знает, что приемлемо, что неприемлемо. Мне думается, что Владимир Путин как-то интуитивно пытался взаимодействовать с глобальной экономикой, имея целью сохранение роли страны – через пробы и ошибки, но всё-таки с пользой для государства. Это наивный подход, необеспеченный продуманной стратегией. Медведев же просто по-детски, с восторгом относится к происходящему в мире. То есть, это такие первичные, инстинктивные, рефлексивные реакции. А меж тем, вопрос должен быть задан властью соответствующим людям, он должен быть поставлен в центр фундаментального обсуждения. То есть, Путин должен спросить об этом у меня. Так что вопрос имеет смысл ставить, когда мы доживем до 2012 года и узнаем итоги президентских выборов. И второе: едва ли вовлекшись в экономику обмана, можно обмануть ее полностью. Где-то какими-то увертками можно, например, раздуванием цен на нефть и обеспечением за счет прибыли социальных потребностей. Но рано или поздно такие увёрточные непоследовательные действия покажут, что всё было эфемерным. Это и произошло в России с уходом Путина. Стабфонда больше нет. Его запретили упоминать. Вы же понимаете, что такие сложные вопросы не могут обсуждаться, например, в Твиттере. Там его невозможно даже сформулировать. Там читатель ничего не спрашивает, озабочен только коротким и сиюминутным, микросообщениями о микроделах.
Экономисты в большинстве своем тоже не способны ни ответить на него, ни поставить. Есть, конечно, толковые эксперты, хотя они и дают информацию в сухих цифрах, такие как Хазин, Кобяков. Но, насколько мне известно, их спрашивают еще меньше, чем меня.
- Насколько Россия уже вовлечена в постэкономику, в экономическую реальность постмодерна?
- Я думаю, мы вовлечены очень глубоко. Глубже, чем подозреваем. Иначе и не могло случиться после уничтожения советской промышленности, при общем игнорировании перспектив своего перерабатывающего сектора. Мы по уши в этой экономике, но по отношению к мировой постэкономики мы – архаический придаток, торговцы старьём. Мы старьёвщики, торгуем нефтью и газом – продуктами гниения древних микроорганизмов. Передовые страны постэкономического мира, конечно, на таком делать деньги не станут. У них есть финансовые пузыри, спекуляции, ценные бумаги, управление информацией. У нас не очень почетная роль, роль тягловой силы, животных. Мы ниже, чем Сингапур, существуем на кайме, на бахроме постэкономки, но всё же мы вовлечены в неё. Если Запад всё ближе к технизации управления и жизни, к машинам, то мы остаёмся на роле животных. Роботы и животные – таковы пограничные области, сегодняшние экстремумы глобальной постэкономики.
- Постэкономка, то есть современный уклад, родилась из краха трёх основных идеологий ушедшего XX столетия. И социализм, и классический капитализм, так или иначе, остались в прошлом. Была еще идеология Третьего пути, идеология консервативной революции, оборвавшаяся на взлёте в силу исторических событий. Содержит ли ее вероятностное продолжение альтернативу современному постэкономическому миру?
- Третий путь – это действительно большой вопрос. За недолгий период ему удалось добиться колоссальных экономических и государственных успехов – в случае национал-социалистической Германии и несколько менее, но тоже весьма ощутимо в случае фашистской Италии. Эта система на достигла своего старения в отличии от марксистско-социалистической, увядание которой мы видели при застое, в отличии от показавшей себя «во всей красе» буржуазной парадигмы. Фашизм стал эдаким незаложным покойником, поэтому он до сих пор бередит сознание огромного количества людей. Это нереализованное желание, фантазм. Человечество реализовало всевозможные желания и лозунги: свободу, равенство и братство, социалистическое «светлое будущее», легализацию однополых браков, военный коммунизм, гуманизм, террор, мультикультурализм, секуляризм, экумензм – всё, что угодно. Кроме фашизма. Поэтому его так боятся и так хотят. Он живет в первертных фантазиях, в ночи сознания. Наверное, рано или поздно этот проект вернется для реализации. Поскольку самих фашистов уже давным-давно нет, то родится он из страхов антифашистов, из ночи.
Беседовал Нестор Петренко
источник - http://konservatizm.org/konservatizm/theory/021110021802.xhtml
